Перейти к содержанию
  • Реклама

  • Социальные сети



    Новости сайта Лыткарино Online
    на главной странице Яндекса
    добавить на Яндекс
Авторизация  
Evgen

Армия - вчера, сегодня, завтра ...

Рекомендуемые сообщения

Evgen   

Веллер Михаил

-----------------------------------

Бог войны

Учения с треском заваливались.

Начать с того, что полк подняли по тревоге неожиданно, причем в ночь с субботы на воскресенье. То есть все знали, что в дивизии ожидается проверка, новый командующий армией намерен провести полковые учения с боевыми стрельбами, но было достоверно известно, что поднимут соседний полк, всегда использующийся в подобных случаях: полностью укомплектованный, выдрессированный, отличный, — показной. Там отменили увольнения, кое-кому задержали отпуска; к отбою офицеры пришли в казармы с уложенными чемоданчиками, в артпарке сняли с консервации тягачи, танкисты прогрели моторы, проверили заправку баков, — все были в напряжении, наготове, ждали только звонка из штаба, чтоб, перекрывая отличные нормативы, вытянуться в район сосредоточения и приступить к выполнению задачи.

А здесь царило спокойствие: благодушно причастились к радостям субботнего дня, предвкушая, как новый командующий даст прикурить соседям. И в половине первого ночи грянул гром.

Время было расчетливо выбрано самое неудачное. Дежурный завершил обход караулов, стянул сапоги, накрылся старой шинелью и заснул, велев будить себя в шесть. Помощник, лейтенант-двухгодичник из младших научных сотрудников туманных наук, врубил в пол-громкости транзистор, сел поустойчивей в креслице перед окошком и раскрыл роман. Дежурный по парку, немолодой прапорщик, сел за стол с приятелем, другим немолодым прапорщиком, они разложили закуску и налили по второй. Старослужащие же солдаты мелкими группами покинули расположение части — выражаясь разговорным языком, свалили в самоход: в пяти километрах, за озером, имелось село, а в селе том имелись девушки, с каковыми у них была налажена прочная солдатская дружба: иные, как водится, обещали жениться, а многим этого и не требовалось: теплый июль, крепкий самогон, практическое отсутствие конкурентов в селе и могучий нежный пыл двадцати лет делал их желанными гостями без всяких обещаний и планов на будущее: жизнь-то свое требует и берет.

Офицеры, как известно, тоже не монахи, и вдобавок среди них нашлись любители рыбной ловли. А если ночью вдруг плохо ловится рыба, то нигде не сказано, что ловля рыбы есть единственное и обязательное занятие на рыбалке.

Короче, приятно расслабились. Все настраивало личный состав полка на лад исключительно мирный и лирический: ласковая ночь, блеск звезд, томительный аромат травокоса, завтрашнее воскресенье, и усиливающее радость от всех этих благ сознание того, что соседям будет сейчас не до красот и удовольствий, вздрючат в хвост и в гриву, в мыло и пот.

В ноль часов двадцать девять минут командующий вылез из газика в полусотне метров от безмолвного КПП с прожектором над закрытыми воротами. Махнул короткой колонне гасить фары, кинул в зубы сигарету из серебряного портсигара, усмехнулся свите: "Ну, посмотрим без дураков, что тут у вас делается. Чего стоят эти разгильдяи". И с безжалостным любопытством прислушался к тишине за стандартным бетонным забором в резьбе ночных теней.

Огоньки сигарет приблизились к циферблатам: те, чья служба затрагивалась проверкой, мрачно представляли себе все возможные тягостные и даже позорные следствия, которые не замедлят проявиться, другие же, вне причастности и ответственности, втайне наслаждались отчасти комической стороной назревающих событий.

И в ноль тридцать сонный лейтенантик, не ожидая худого, снял телефонную трубку — и слух его разрубил загробный голос, устрашающе скомандовавший полку боевую тревогу.

Очки спрыгнули с лейтенантикова носа и хрустнули в помутившемся пространстве. На краткое время он очумел и впал в легкую панику. Психология военного такова, что в любой момент он может — приучен, привычен, — ожидать войны, и если тревога неожиданна, то внутри холодеет, мышцы напрягаются, доведенные до автоматизма команды выскакивают из перехваченного горла не в том порядке, — короче, застоявшийся от долгого покоя и рутины человек впадает в мандраж.

Мандраж, понятно, не лучшее состояние, в котором офицер может поднимать по тревоге полк. Кроме того, он имеет свойство передаваться окружающим.

Прежде всего лейтенант довольно сильно пихнул обеими руками храпящего дежурного и сорванно, заикаясь, проорал:

— Товарищ капитан!! Боевая тревога!!!

Сон слетел с капитана мигом и перепутался с явью. Суетясь руками, он натягивал сапоги, совал под погон портупею и орал в ответ:

— Спокойно! Чего орешь! Вызывай по списку, чего стал столбом!!

Расчухай вот так, вдруг, спросонок, учебная это все-таки тревога, как обычно, или — на самом деле боевая, и тогда... Нехитрая дезинформация сработала, утечка сведений из штаба и военкомата капнула предусмотрено, — психологический расчет нового командующего был абсолютно точен: он получал товар лицом. Лицо было не ах.

— М-да; необстрелянный солдат — не солдат. И службу понял, а вот если что...

Капитан перехватил трубку и заполошным отрывистым голосом выкрикивал в нее, как под артобстрелом. Нервозность запульсировала по жилам полкового хозяйства: пошел блин комом. Вырубилось дежурное освещение. Под черным колпаком тьмы р-рухнуло с коек, зашевелилось, зашуршало, зашумело, зацокало подковками сапог, защелкало примыкаемыми магазинами, заматерилось, застучало, забегало, залязгало, загрохотало дверьми, завопило командами. Сложная и продуманная до деталей военная машина приводилась в действие. И в каждой детали что-то сбоило, что-то не стыковалось, неполадки цеплялись одна за другую, и вместо предполагаемого стройного движения через несколько минут прочно образовался невообразимый хаос. Кто-то наделся глазом на компенсат автомата впередиидущего, и его вели в санчасть, кто-то приложился головой о лестницу и по нему ссыпа- лся торопливый взвод, кого-то не могли досчитаться, докричаться, найти; рысили посыльные лишь усугубляли напряженный разброд; погнали грузовик по излюбленным местам офицерской рыбалки. Лейтенанты криком слали сержантов собирать недостающих солдат за пределами части. Сержанты из стариков отругивались с достоинством, возражая, что ночью по кустам до света лазать придется, и перепоручали это молодым. Молодые выбегали за забор и топтались растерянно поблизости, отдыхая. Наличествующий личный состав топтался на плацу и бил злых лесных комаров, проклиная устроителя этой гадской затеи.

— Пирл-Харбор, — сказал командующий. — Как писал любимый мною в детстве Луи Буссенар, на войне много и часто ругаются.

На кухне гремело, в санчасти звенело, в складах НЗ скрипело и стукало, у реки свистело разбойничьим призывным высвистом... В парке рыдали в голос: один тягач разобран на профилактику, из второго слито все горючее, третий простоял на консервации от рождения, по принципу "не тронь — не сломается", и теперь не заводился никаким каком. Прапорщик успел выбросить пустую бутылку, но закуска красноречиво валялась под столом в развернувшемся газет дисбат и все смертные муки, одновременно прикидывая, во что обойдется мероприятие ему самому.

И среди всего этого бардака и безобразия ровно взрычали ГТСы противотанковой батареи. Приземистые гусеничные машины с приплюснутыми и разлапистыми длинноствольными пушками на прицепе подползли к повороту из аллеи и остановились: ворота уже закупорил застрявший танк, размявший о бетонный столб полевую кухню, разъяренный повар клялся сжечь соляркой поганую бандуру и вытравить мышьяком всю танковую роту, экипаж заводил буксир, отругивался и подавал советы.

Фигура, торчавшая в люке переднего тягача, сказала спокойно, негромко:

— Рахманов, давай вокруг второго ангара к курилке. — И, прижав к горлу ларингофоны: — Все за мной.

В противоположном конце парка его головной тягач выдавил пролет забора, и короткая колонна утянулась в темноту, не обратив на себя ничьего внимания.

Грузовики с резервистами заблудились на проселочных маршрутах, однако развертывание приемного пункта запоздало еще больше, задерганные вещснабженцы швыряли обмундирование тюками, отяжелевшие на гражданке люди напяливали кому что досталось, приобретая вопиюще нестроевой вид: куцее торчит, мешковатое висит, вкось давит и вкривь болтается: "Строиться!" — "Ладно, потом поменяемся..." Партизаны флегматично ждали команд и, сле- дуя им, тыкались туда, где их вовсе не ждали, потому что посыльные перехватывались по дороге офицерами и усылались с другими распоряжениями. Поучительные воспоминания бывалых о давней службе бесили девятнадцатилетних сержантов: "Р-разговоры в строю!!"

С рассветом задождило, палатки шуршали и хлопали, хлюпало, булькало, народ промок, подустал, приуныл.

Утряслось все кое-как только к шести утра. Командир полка стал меньше ростом. Лейтенантов, принявших во взводы пополнение, трясло от изнеможения. Солдаты безнадежно мечтали поспать и с надеждой — пожрать. Командующий наблюдал происходящее со cпокойной брезгливостью дипломата, обнаружившего в тарелке мокрицу:

— Летчики говорят, что когда господь бог наводил порядок на земле, авиация была в воздухе. Мало они той земли видели!

Свита с высоты своего безопасного положения осуждающе покачала головами.

Хмарь слизнуло с прозрачно-лимонного неба, солнце брызнуло сквозь мокрый лес на заляпанную технику, нечетко-ровный строй касок, лаковые козырьки начальства: подразделения получили задачи.

На выбитой разъезженной трассе БМП, взревывая и дымя, наматывая на колеса тонкий слой грязи и взметая из-под нее пылевую завесу, покачиваясь и кренясь на виражах — одна за другой не укладывались в норматив.

— Почему мало тренируются?

— Согласно учебного расписания... все часы... — Знаю твои часы. В год раз сдадут норматив — на одной машине — а остальные в парке в смазке стоят. Так?

— Никак нет.

— Раз не умеют — значит, мало ездят. Мало! Почему?

— Лимиты горючего, товарищ генерал-лейтенант...

— Вот на войне и объяснишь про лимиты. Изыскать! С отличного полка за мелкие нарушения не взыщу. Какой год служишь?

— Двадцать четвертый.

— Так что, мне тебя службе учить? Не можешь полком командовать?

— Могу, товарищ генерал-лейтенант.

— Н-не вижу! Чему ты своих водителей учишь?

— Всему, что положено, товарищ генерал-лейтенант.

— А им ведь, по сути, одно положено: техникой владеть. Боевой специальностью. Может не уметь строевой, не знать всякой словесной премудрости — плевать! но чтоб был водитель! Вези на стрельбище — посмотрю твою пехоту.

Стрельбище ничем не улучшило настроения командующего. Офицеры нервирующе выкрикивали команды, стрелки поочередно бежали к огневому рубежу, падали, передергивали затворы — и в основном мазали. Мухлевать было невозможно — наблюдать в траншею к мишеням командующий отрядил своего адъютанта.

— А что они у тебя орут на солдат? — неприязненно спросил он, шагая к линии огня. — Стрельба требует спокойствия. И вообще — что за манера дергать людей?

Взял у очередного неудачливого снайпера автомат:

— Сколько служишь, гвардеец?

— Год и восемь месяцев, товарищ генерал-лейтенант.

— А сколько раз стрелял?

— Три.

— Вот так вот...

Мрачно — командиру:

— Это — стрелок? Чем он врага поразит — знанием устава и надраенной бляхой? Патроны изыскать!! Стрельбе учить! В прицеливании тренироваться ежедневно!

— Есть!

— Если стрелок не умеет стрелять, все остальное ничего не стоит. Ты его гоняешь, муштруешь, мучишь, а потом он промажет — и вся судьба. Ходячая мишень, пушечное мясо, пешка! Моду завели: кое-как умеет стрелять один человек на отделение, так его титулуют аж снайпером!

Солдат тянулся, опустив глаза в неловкости, что присутствует при разносе своему начальству.

— Смотри сюда. — Командующий отпустил на полную длину ремень автомата, захлестнул его под рожок и накинул на левое плечо, упершись левой ладонью сбоку в накладку. — Видишь? Стоит мертво, как в станке. — Протянул руку назад, не глядя: — Дай-ка десяток патрончиков. — Лег, скомандовал: — Позвони там пулемет поставить.

Вдали встали три низких зеленых щита, сливаясь с травой. Треснули слитно три короткие очереди — силуэты исчезли.

— Вот так, — в один прием. Ничего трудного, только целься. — Протянул автомат владельцу и тяжелым ровным шагом пошел обратно.

— Время обедать, товарищ генерал-лейтенант, — деловито-несмело доложил командир полка, надеясь, что хороший обед, как водится, смягчит настроение человека.

— Хорошее дело, — отозвался командующий и направился к своему газику. - Вези на танкодром, там и пообедаем.

Полковник изменился в лице.

С обедом на танкодроме случилась заминка — пищу еще не подвезли. Полковник отдал тихий приказ незаметному капитану.

— Если узнаю, что обед забрали у других — накажу, — ровно и доброжелательно бросил командующий. Полковник насильственно улыбнулся, как веселой шутке. Командующий демонстративно сдвинул обшлаг над часами.

Когда из "хозяйки" (ГАЗ-66) сняли термоса и контейнер с мисками, он взял миску, перевернул на траву и ухватил пятерней за бока. Сжал, приподнял, — жирноватая на ощупь миска выскользнула из пальцев.

— Перемыть, да некогда, — прокомментировал он. — Дежурному по кухне передайте пять нарядов от меня лично. Завстоловой — трое суток гауптвахты. Мыть с горчицей! — или ее вам тоже не хватает?

Ефрейтор в белой куртке и колпаке, торопливо отвернувшись, протер миску полотенцем, черпанул гущи со дна, снял жирка сверху — протянул с улыбкой.

— В Жукова играет, — зло прошептал полковник командиру танковой роты. - Солдатский демократ... Ну с-смотри, если твои подведут!

Командующий сел за раскладной столик в тени штабной машины, задумчиво помешал ложкой и велел адъютанту:

— Неси-ка за мной.

Подошел к ближнему танку — выше низкорослого экипажа на голову, похожий на огрузневшего правофлангового офицерской парадной коробки:

— А ну, гвардеец, поменяйся со своим генералом мисками.

Адъютант аккуратно опустил генеральский суп на горячую пыльную броню, а солдатский доставил обратно.

Командующий скрупулезно исследовал содержимое миски; хлебнул, пожевал, почмокал.

— Кому как, а мне изжога обеспечена. Огурчики соленые с гнильцой. Картошечка подмерзла. Так, а где же мясо? Ага — вот это мясо? — выловил кусочек жилы размером с сигарету. — А потом солдатики гастрит наживают, под язву желудка в госпиталя косят? Мясцо-то куда идет? Поворовываем понемножку? Кабанчиков откармливаем? Для штабного магазина? Начпроду — предупреждение о неполном служебном соответствии. Завстоловой — еще трое суток. Зампотыла...

К пяти часам полк был разгромлен и деморализован вдребезги, как с этим не справился бы даже налет вражеской авиации.

Командующий с выражением всемирной разочарованности стоял пред свитой на артиллерийском НП и наблюдал результаты работы гаубичников, пощелкивая секундомером. Потный майор с пушками на петлицах выкрикивал телефонисту команды, и десяток-другой секунд спустя высоко над головой чугунно шелестели и погромыхивали, как железнодорожные составы, летящие из-за леска с огневой позиции снаряды. Разрывы неукоснительно разбрасывались вдали от целей, заранее рискованный шаг: мигнул телефонисту, и, переходя к стрельбе на поражение, огневики заложили дымовые снаряды. Бурый туман окутал район цели.

— Стой! — торжествующе объявил майор. — Записать: цель задымлена!

— "Факир был пьян, и фокус не удался". Зачем же ты ее задымил? — поинтересовался командующий. — Или, как говорят в артиллерии, без "твою мать" и снаряд не туда летит? Или, раз противника уже не видно, так и нет его? Ты страусом не служил?

Ушлый майор огреб предупреждение о неполном служебном соответствии и, одеревенев лицом и фигурой, удвинулся с глаз долой.

Некогда командующий волею судеб окончил не общевойсковое, а артиллерийское училище (подобно другому, более знаменитому полководцу за двести лет до него), и артиллерия оставалась его первой любовью и слабостью.

Чем дальше, тем гуще уснащалась его речь энергическими выражениями. Когда внизу на полигоне споткнулся впопыхах гранатометчик, зарыв в песок свою трубу и кувыркнув с ног второго номера, он сплюнул, махнул рукой и отвернулся.

— Полк небоеспособен, — угрюмо резюмировал. — Офицеры подают солдатам пример жульничества и очковтирательства. Подушки в казарме ровняются по нитке, трава красится зеленой краской, а солдаты берут социалистические обязательства: вот результат. А гранаты бросать боятся — страшно! В парке занятия как? Bыстроит взвод на солнцепеке и талдычит. А солдат преет и терпит: скорей бы кончилось. Да выведи их в лес, посади в тени, дай расстегнуть до полусмерти, но чтоб он понимал: для дела, со смыслом! — Он достал портсигар, прикусил сигарету. — Служить не хотят — а почему? много бессмыслицы и унижений, мало воли. И считает дни до приказа. Оттого и дедовщина, что снизу вверх показуха, а сверху вниз хамство: у кого на звездочку больше, тот другому и тычет... товарищи офицеры... Сам грешен. Ему как себя уважать, чем в себе гордиться? вот и ищет того, над кем главным будет... А взводным удобно: старики отвечают за порядок! А комиссии смотрят бумажки и наглядную агитацию. Черт его знает, неужели и войны ничему не учат? Мы ведь с вами профессионалы, а не чиновники... Людей и технику в гарнизон. Ну, поехали к тебе — раздавать всем сестрам по серьгам.

Но, хотя все уже приблизились к машинам, чтобы ехать, на полигоне, очевидно по инерции, еще что-то происходило. Потому что из дырявого лесочка вдруг вылетела куцая батарейная колонна, расходясь веером, резервный тягач отстал и ткнулся за куст, шесть остальных развернулись с ходу, из них разом, как чертики их шкатулок, выскочили расчеты, отцепили и развели станины, слетели чехлы, кувалды звякнули по сошникам, вгоняя в землю длинные стойки... Фигурка за боевой линией взмахнула флажком, и пушки ударили четким залпом — километровые дорожки пыли взметнулись от стволов и протянулись к зеленым щитам — снаряды шли по низкой траектории все это менее минуты.

Командующий поднял бровь вопросительно.

Батарея дала два залпа, мигом снялась на подлетевшие тягачи и переместилась метров на пятьсот влево, на позицию с передвижным щитом.

— Кто это упражняется? — спросил командующий, показывая, что удивлен тем, что в столь завалящем полку кто-то что-то умеет, и то по недоразумению, надо полагать.

— Командир противотанковой батареи капитан Степченков! — с особенной четкостью доложил командир полка.

— А что без приказа? Задобрить меня хотите?

— Никак нет! — рубил полковник.

Командующий неохотно протянул руку, в которую адъютант вложил бинокль. Внизу на мятой равнине орудия уже были приведены "к бою". Щит полз вдоль линии. Гулко стукнуло первое орудие, высоко подпрыгнув на колесах и на миг зависнув в пылевом шатре, словно подавилось проглоченным в отказе стволом. В бинокль отчетливо просматривалось, как белые щепки брызнули за щитом от образовавшейся дырки.

— Хм, — сказал командующий утомленно.

Еще пять хлопнули поочередно, и пять раз споткнулся пятнистый прямоугольник в своем движении.

— Хм, — повторил командующий.

Щит пополз назад. Одновременно скакнули три пушечки, три нити легкого праха слились в цель, щит резко дернулся в размахах, помедлил, последовал дальше. Врезали залпом три другие.

— Неужто умеет? — с напускным презрением спросил командующий.

— Умеет, — подтвердил полковник.

Батарея дудухнула единым громом, оседающая муть клубилась над огневой: щит расщепился иззубренно, улетела вкось кувыркающаяся доска.

Командующий оперся о крыло машины и сдвинул фуражку..

— Дай-ка сюда этого комбата, — приказал он.

Газик сорвался с места и рискованно полез прямо вниз с холма. Все наблюдали, как он катит по полю к батарее, останавливается...

Через пяток минут, газуя и рыча, он выскочил наверх, открылась дверца, и взорам ожидающих явилось воронье пугало.

Тощая кривая фигура, путая шаг, с издевательской нелепостью промаршировала к командующему, и растреснутый тенорок доложил:

— Товарищ генерал-лейтенант! Командир противотанковой батареи... ... ... полка капитан Степченков по вашему приказанию прибыл! — Он лихо опустил от козырька руку, из-под топорщащегося хэбэ выпал грязный носовой платок.

— О господи, — сказал командующий. — Один есть офицер у тебя в полку, так и того вблизи показывать никому нельзя.

По свите дунуло смешком. Ко всему вдобавок, на вишневом шнобеле комбата отблескивали невероятные очки — толстые, с какими-то составными стеклами, подобающие, наверное, профессору филологии в читальном зале, испортившему зрение в архивных изысканиях.

"Пятнадцать суток ареста за внешний вид!.."

Командующий посуровел и выпрямился.

— Спасибо за отличную стрельбу, капитан! — отчеканил он, взяв под козырек.

— Служу Советскому Союзу, — недобрым, вяловатым, некомандным голосом ответил странный капитан. Выглядел он лет на сорок, наверное.

— Где так стрелять научился?

— В поле, — свободно ответил капитан, и даже наметил пожатие плеч. Генеральская свита слегка нахмурилась, как бы показывая, что осуждает такую вольность, что с командующим армией таким тоном говорить не след.

— А солдат где учил? — улыбнулся командующий.

Капитан хрустнул камешком под сапогом.

— Там же, — отозвался с оттенком утомленного удивления. — В классе... в парке... Дело нехитрое, долго ли.

— А по тревоге сколько поднимались?

— С нормативом на "отлично", — ответил капитан так, как отвечают на надоедливый вопрос что-то само собой разумеющееся.

Командующий обернулся к наблюдателям:

— Врет?

— Он не врет, — проговорил комполка.

— Противотанковая батарея вышла сразу, — подтвердил коротенький подполковник из свитских.

— Ты же докладывал, там с ходу в воротах пробка встала?

— Они забор повалили и вышли.

— Вот как, — сказал командующий неопределенно.

Степченков стоял перед ним по стойке, никак не соответствующий ни "смирно", ни "вольно", и шевелил пальцами. На носу его повисла капля, он поднял платок с земли и высморкался.

— Из каких вообще систем стрелял? — спросил командующий, потому что по обстановке, по настроению надо было еще что-то спросить.

— Из всех.

— Как? Что значит — "из всех"?

— Из всех систем наземной ствольной артиллерии, — скучновато уточнил тот.

— Из И-тридцатых?

— Из И-тридцатых.

— Из ЗИСов?

— Из ЗИСов.

— Из Д-тридцатых?

— Из Д-тридцатых.

— Из Т-пятнадцатых?

— Из Т-двадцатых тоже.

— Из самоваров?

— И из "гвоздик" тоже...

— И как? — начал веселеть командующий от необычности случая.

— Точно так же, — с неуставной флегматичностью ответил Степченков.

— Что значит "так же"?!

— Как вы сейчас видели.

Командующий секунду помолчал; нахмурился.

— Подполковник! Отвези-ка этого хвастуна на закрытую к гаубичникам, и пусть выстрелит... пятую задачу. Цель укажу сам. А то уж больно... — подыскал правильное слово, — выеживается. Проверим!

— Есть, — безучастно ответил Степченков, с полурасслабленной у козырька рукой повернулся и, спотыкливо гребя ногами, последовал за сопровождающим.

Командующий сдвинул линейки прибора управления огнем и произвел расчеты сам.

По полевой связи комариный голос доложил: "Капитан Степченков на огневую позицию прибыл".

— Прибыл? — недобро переспросил командующий и перевел взгляд на местность. — Цель номер четыре: дот и пехота укрытая в окопе. Полная подготовка данных. Даю метеосредний: 200-752-08007-23, 400-747-08008- 21... Пошло время! — надавил секундомер. Дышал в нагретую телефонную трубку, ожидая.

Буквально через двадцать секунд он услышал, как телефонист репетирует команды, подаваемые Степченковым на дальней огневой:

— Стрелять первому взводу! По доту! Взрыватель фугасный! Заряд второй! Прицел сто тридцать два! Уровень тридцать ноль! Основное направление правее пять ноль! Первое! Огонь!

Шелестяще прогромыхал в небесах снаряд и выбросил неяркий серо-прозрачный фонтан почти рядом, казалось, с бетонным колпачком среди черно-зеленых прогалин.

— Однако, — отреагировал командующий и скосился в свои записи. — Перелет право двести!

— Прицел сто тридцать! Угломер меньше ноль ноль один! Огонь!

Встал и опал земляной столб перед целью.

— Недолет лево сто, — недоверчиво корректировал командующий.

— Прицел сто тридцать один... Батарее, пять снарядов, беглый...

Командующий убедился, как первая батарейная очередь накрыла цель на поражение, и только тогда скомандовал: "Стой..."

Комполка расправился гордо.

— Хулиганит, — приговорил командующий. — Вместо широкой вилки — мизер ловит. Это еще не факт. Могло и не повезти.

— Он умеет, — весомо заступился комполка. — Он не ошибается. — Благодаря этому артиллеристу комполка сейчас чувствовал себя в чем-то даже более правым, чем генерал: как бы он защищал безупречного человека, а защищать другого всегда легче, чем себя, к, кроме того, безупречность защищаемого как бы распространяется на благородного защитника, причастного к успехам своего офицера и руководимого полковым патриотизмом.

— А вот перебрось-ка его на третью огневую, пусть выстрелит из ста тридцати миллиметров. Поглядим. — И добавил ворчливо: — Километров пятнадцать — это тебе не в щит перед носом тыкать.

Придирчиво выискал цель на пределе дальности:

— Репер номер четыре! Сокращенная подготовка данных.

Фугас пробуравил вечерний воздух через те же двадцать секунд.

— У него там что, компьютер в голове? — выразился командующий. — Что-то быстровато опять...

Командующий, по привычке старых артиллеристов, смотрел поверх дальномера, чтобы засечь разрыв, если он ляжет вне ограниченного обзора оптики, — как, вероятнее всего, и должно было быть.

Рвануло с отклонением в одно малое деление, метров триста переноса. Широкая вилка. На такой дистанции с первого пристрелочного — это практически невозможно. Не верите в случайность — назовите чудом...

— Там что, все прицелы посчитаны заранее, так?

— А он? — указал тот на майора. И майор готовно изобразил лицом: да, он ведь стрелял плохо, значит — все честно, не мухлевали; да и куда, мол, нам, нерадивым, такую работу проделывать.

Возникший состязательный дух ввел командующего в азарт: приятно поставить в тупик достойного противника, погонять настоящего специалиста, утыкая его в предел возможностей: все равно уже предъявлен высший класс.

— Степченкова на провод. Капитан, слушай приказ. Занять огневую позицию за рощей Зеленая, между оврагом и отметкой двадцать ноль. Понял? Доложишь по прибытии.

— Вот так, хитрецы, — удовлетворенно сказал он полковым офицерам, понимая их скрытую гордость и даже подначку. — Сам укажу огневую и сам поставлю цель. Выясним, что можете, а что симулируете... научились, понимаешь, ухари... так вашу... Соседи-то, поди, все еще боятся водку выпить, которую на учения припасли, а? Знаю, сам такой был: зимой в поле минус тридцать, руки к металлу прилипают, я своему взводу по сто, сам двести — и жарко...

И все засмеялись, разряжая обстановку, тягостность неладного дня как-то приуменьшилась, сгладилась.

Первый снаряд Степченкова ссек серпом осколков одинокую сосну, которая была ему задана в качестве цели.

— Ну сука, — восхищенно сказал командующий. — Во огневичок милостью божией. Так, — он вскинул часы, сощурился на догорающее в озере солнце. — Разбор здесь. Старших офицеров — ко мне. Остальным — свободны.

Теперь, когда Степченков выкарабкался из газика, атмосфера приема поощряла дружелюбием. Командующий жестом оборвал доклад и помедлил. По настроению хотелось ему чуть растрогаться, открыться грубовато-строгим, но душевным и справедливым отцом-командиром, благодарным отличному офицеру за примерную службу... Был миг уместности обнять Степченкова, но некоторая театральная проникновенность сцены диссонировала с его карикатурной фигурой и несуразным очкастым лицом, и командующий ограничился:

— Спасибо за службу, товарищ капитан. Спасибо тебе, дорогой, — и двумя руками стиснул и тряхнул ему кисть.

Степченков неловко стоял и переминался. Образовалась пауза.

— А почему ты прицел дал на два деления больше, чем выходит по подготовке? — командующий отнес от глаз листок. — И что это за установка "полделения"? Почему поправки?

— По интуиции, — вздохнул Степченков.

— Что значит — по интуиции?

— Вечер... — скупо обронил тот.

— Не понял. То есть?

— Температура воздуха ниже, плотность и влажность выше, и ветер вечером всегда стихает... Вечером метеосредний через пятнадцать минут уже неточен, это учесть надо.

— Та-ак.

— Перепад пяток метров учесть надо: стоишь ведь не точно на отметке по карте. Степень изношенности ствола...

— Да не проще ли сразу при пристрелке...

— А зачем, если заранее ясно.

— Откуда же ясно? Сколько на них давать?

— Практика. Потом, снаряды были с тремя плюсами, а три — почти всегда два с половиной.

— С чего ты взял?

— А я их часто взвешивал, чтобы уяснить.

— Снаряды взвешивал?! На чем?

— На медицинских весах.

— Ну-ну, — сказал командующий. — Нарвался я на аса! Учитесь, товарищи офицеры — что такое профессионал; что такое любовь к своему делу. Что ж ты в капитанах-то застрял, Степченков? ЧП были?

— Образование среднее, товарищ генерал-лейтенант. Кончал еще не высшее училище.

— А почему в академию не поступал?

— Поступал.

— Ну и что?

— Не поступил.

— Почему? Уж ты-то? Строевую не сдал, что ли? — пошутил он.

Окружающие готовно — незло — подсмеялись.

— По зрению, — неохотно скрипнул Степченков.

— А сколько у тебя?

— Минус семь с половиной.

— Ско-олько?! Да-а... — протянул командующий. — Как же тебя проверки не комиссовали?

Степченков развел локтями — эдакий дрыг обрубками крыльев.

— Он таблицу наизусть выучил, — подал голос майор.

— А? Та-ак... А если выучил, что ж не можешь в академию ткнуться?

— Поздно..

— Сколько тебе?

— Тридцать девять.

— Мд-а. Ну, а раньше, когда поступал?

— Не догадался.

— А когда догадался и возраст позволял?

— Больше не направляли.

— Ясно! — сказал командующий. — Направлять не направляли, но в полку держали — для результативности, и на всякий случай, чтоб был хоть один артиллерист, так? — Перевел тяжелый взгляд на командира полка.

Командир полка вытянулся. Степченко пожал плечами.

— Короче, — спросил командующий, — начальником штаба в отдельный артполк хочешь?

Установилась космическая тишина. Сейчас на глазах у всех происходил один из тех редчайших случаев, которые затем перелагаются в легенду и передаются поколениями офицеров всех округов: как командующий вознес личной властью судьбу неудачливого офицера, посадив капитана сразу на подполковничью должность, так ему понравилась стрельба того.

— Спасибо, не хочу, — ответил Степченков.

В толпе произошло легкое гудение. Комполка спокойно кивнул головой. Командующий склонил голову чуть набок, как озадаченный победоносный петух.

— А почему это еще? — осведомился он.

— Я артиллерист, — сказал Степченков.

— А я тебя не кухню предлагаю.

— Моя профессия — стрелять, — сказал Степченков.

— Но не могу же я поставить тебя на дивизион! — сказал командующий. — Я вообще гнать тебя должен, узнав официально о твоих очках, ты понял?

— Понял, — сказал Степченков равнодушно.

— И что?

— А все равно еще год-другой — и в запас.

— Хоть бы майора тебе дать, что ли, — раздумчиво сказал командующий. — Послужил бы еще пяток лет...

— Если можно... — и тут впервые голос Степченкова потерял равнодушную ровность, он посмотрел на генерала сквозь свои неуклюжие очки с надеждой и даже, пожалуй, с мольбой.

— М-да, — крякнул командующий. И проницательно спросил: — Пьешь?

Степченков пожал плечами.

— Редко, товарищ генерал-лейтенант, — заступился комполка.

— Ясно, — сказал командующий. — Благодарность в приказе получишь. А это — на память, от меня. Сейчас это, конечно, не модно, но, что называется, чем могу, — он отстегнул с запястья часы и вложил Степченкову в руку. — Хочешь — носи, хочешь — пропей, дело твое.

Он вздохнул и направился к натянутому тенту, под которым вокруг стола с картой ждали старшие офицеры.

...Через час Степченков стоял в гарнизонном кафе-стекляшке, именуемом здесь в просторечии "прапорщик". Фуражка его с трудом удерживалась на затылке, очки сползли, китель был расстегнут, открыв серый заштопанный свитерок. Перед ним на заляпанной мраморной крышке отекали две кружки с пивом, и между — пивная же кружка с красным. Водочная бутылка каталась под столом, старушка-судомойка подняла ее и, шаркая, унесла.

— Ссуки, — полукричал-полуплакал Степченков, качаясь на нетвердых ногах и хватаясь за крышку столика. — Блляди! Ггады! П-портачи поганые! Я артиллерист, я! Я артиллерист милостью божьей!.. Артиллерия — бог войны... что вы понимаете! Что вы можете, долбоклюи! Да я вам снаряд в баскетбольное кольцо за десять километров продену, с кем спорить, ну? Мной командовать... да я вас всех утру, дошло бы до дела!..

Он отхлебнул вермута, запил пивом, ткнул в губы мокрой сигаретой и выронил ее. Сержант из его батареи, следящий от двери, бережно вложил ему в рот зажженную сигарету и обнял за плечи.

— Пойдемте, товарищ капитан. Вам уже пора, я помогу, идемте.

— Ты не видел... мне командующий армией сегодня руку жал... одному! Я один из всех стрелять умею! И вас, салаг, щенков, учу!

— Я знаю, товарищ капитан.

— Что ты знаешь, сопля, пацан! Знаешь! Я в Египет просился — не отправили! Во Вьетнам — не отправили! В Анголу — не отправили! Суки, гады, бляди! В Афган — не отправили! Говно отправляют, а я, срок уже отслужил, все, — сижу здесь! Да я снаряд... душу твою... я его в воздухе чувствую... я его как руками на место кладу... и меня, мариновать!.. да я вообще ослепну, и все равно стрелять буду... я артиллерист (слеза выкатилась), я ас, первый, понял?..

— Пойдемте, товарищ капитан, — уговаривал мальчишка-сержант. — Поздно уже, закрывают, вам домой надо, идемте.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты

Evgen   
Пасиб, Жень за рассказ. :)

Весчь. :ok:

Дык не за что ... Это Мишке Веллеру спасибо что правдиво пишет. :)

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Evgen   
за то, что повесил :)

Спасибо!

Ну тогда позволю себе еще ... :)

--------------------------

Михаил Веллер.

Баллада о знамени

"Знамя есть священная херугва, которая... которой..."

А. Куприн, "Поединок"

Боевых офицеров, которые дожили до конца войны - и не были потом

уволены в запас - распихали по дальним дырам; подальше от декабристского

духа. А то - навидались Европы, мало ли что. И они тихо там дослуживали до

пенсии, поминая военные годы.

И торчал в глуши огромного Ленинградского Военного Округа обычный

линейный мотострелковый полк. Это назывался он уже в духе времени -

мотострелковый, а на самом деле был просто пехотный.

И командовал им полковник, фронтовик и орденоносец, служба которого

завершалась в этом тупике. В войну-то звания шли хорошо - кто жив

оставался, а в мирное время куда тех полковников девать? дослуживай... Не

все умеют к теплому местечку в штабе или тем более на военной кафедре вуза

пристроиться. А этот полковник мужик был простой и бесхитростный: служака.

Жизнь в полку скучная, однообразная: гарнизонное бытье. Слава и

подвиги - позади. Новобранцы, учения, отчеты, пьянки и сплетни. Рядом - -

деревенька, кругом - леса и болота, ни тебе погулять, ни душу отвести.

А уж в деревне житье и вовсе ничтожное. Бедное и серое.

И только дважды в год сияло событие - устраивался парад. Это был

праздник. В парад полковник вкладывал всю душу, вынимая ее из подчиненных.

За две недели начинали маршировать. За неделю сколачивали на деревенской

площади перед сельсоветом трибуну и обивали кумачом. Изготовляли

транспаранты, прилепляли на стены плакаты. Сержанты гоняли солдат, офицеры

надраивали парадную форму и нацепляли награды, технику красили свежей

краской, наводя обода и ступицы белым для нарядности - все приводили в

большой ажур.

И в радостные утра 7 Ноября и 1 Мая вся деревня загодя толпилась за

оцеплением вокруг площади. Деревенское начальство и старшие офицеры - на

трибуне. Комендантский взвод, в белых перчатках, с симоновскими

карабинами, вытягивал линейных. Полковой оркестр слепил медью и рубил

марши. И весь полк в парадных порядках, р-равнение направо, отбивал шаг

перед трибуной. Все девять рот всех трех батальонов. Открывала парад, по

традиции, разведрота, а завершал его артдивизион и танковая рота. В конце

шли даже, держа строй, санитарные машины санчасти и ротные полевые кухни -

все как есть хозяйство в полном составе.

Народ гордился, пацаны орали, офицеры держали под козырек, а во

главе, в центре трибуны, стоял полковник, подав вперед грудь в боевых

орденах, и отечески упивался безукоризненной готовностью своего полка. Все

свое армейское честолюбие, всю кровную приверженность старого

профессионала своему делу являл он в этих парадах.

А впереди всей бесконечной стройной колонны - знаменосец! - плыл

двухметрового роста усатый и бравый старшина, полный кавалер орденов

Славы. Это уже была просто местная знаменитость, любимец публики. Пацаны

гордились им, как чем-то собственным, и спорили, что, поскольку он полный

кавалер Славы, то он главнее офицеров, и старше только полковник.

А после парада был гвоздь программы - пиво! Надо знать жизнь глухой

деревушки того времени, чтобы оценить, что такое было там - пиво; да еще

для солдата. Дважды в год полковник усылал машину в Ленинград и всеми

правдами и неправдами изыскивал средства и возможности купить три бочки

пива. Каждому по кружке. Эти бочки закатывались в ларек, пустовавший все

остальное время года, и вышедший с парадной дистанции личный состав в

четко отработанной последовательности (это тоже входило в ночные и дневные

репетиции!) выпивал свою кружку. А население кормили из дымивших, только

что прошедших парадом полевых кухонь. Колхозников, естественно, было куда

меньше, чем солдат в полку, и в этот-то уж праздничный день они наедались

от пуза. И, таким образом, убеждались в смысле плаката на избе-читальне:

"Народ и армия едины!"

Хороший был полковник. Слуга царю, отец солдатам.

И вот, значит, проходит такой первомайский парад. Оркестр ликует и

гремит. Линейные замерли - штыки в небо, флажки на них плещутся. И с

широкой алой лентой через плечо шагает старшина, колотя пыль из

деревенского плаца, и в руках у него Знамя полка - 327-го гвардейского

ордена Богдана Хмельницкого Славгородского мотострелкового - бахрома

золотом, георгиевская лента по ветру бьет, орденок в углу эмалью блещет, и

буквы дугой через красное поле. А по бокам его, на полшага сзади -

ассистенты при знамени, статные юные лейтенанты, серебро шашек в положении

на-краул искрами вспыхивает.

И за ними - со своей песней, с лихим присвистом - разведрота

марширует.

Музыка сердца! Сильна непобедимая армия, жив фронтовой дух!

И, миновав дистанцию церемониального марша и свернув за угол

единственной деревенской улицы, старшина-знаменосец подходит к ларьку.

Кружки уже налиты, кухонный наряд в белых куртках и колпаках готов к

раздаче - да чтоб без проволочек! полторы тыщи рыл участвуют в параде, и

каждому по кружке надо в отмеренные минуты!

И старшина, как знаменосец и заслуженный фронтовик, по традиции

получает первым, и не одну кружку, а две. Первую он выпивает залпом, под

вторую закуривает дорогую, командирскую, по случаю торжества, папиросу

"Казбек" и уже через затяжку вытягивает пивко по глоточку и со смаком.

Парад окончен.

Теперь - в гарнизон, столы уже накрыты, столовая украшена:

праздничный обед. К этому обеду полковник приказывал резать кабана из

подсобного хозяйства, баранов, закупить в деревне соленых огурцов, и давал

ротным негласное указание организовать наркомовские сто граммов всему

личному составу - без рекламы, так сказать. Во славу оружия и память

Победы.

Хороший был полковник. Больше таких уже нет. Полк за ним - в огонь и

в воду. И у командования на прекрасном счету, в пример всем ставили. Но -

не продвигали... Не то он когда-то где-то сказал не то, или по возрасту

попал в неперспективные, или замполит про сто граммов стучал в политотдел

дивизии... В общем, вся его жизнь была - родной полк, и как апофеоз службы

- эти парады.

Значит, старшина выбрасывает окурок, ставит с сожалением пустую

кружку, и протягивает руку за знаменем, которое, свернув, прислонил к

ларьку сбоку...

Не стоит там что-то знамя. Это он перепутал - он его с другого бока

прислонил.

Смотрит он с другого бока: нету. Нету там знамени.

Странно. Ставил же. Сзади, значит, поставил...

Но только сзади ларька знамени тоже нету.

Старшина спрашивает лейтенантов-ассистентов:

- Ребята, у кого знамя?

Они на него смотрят непонимающе:

- Как у кого? Ты ж его из рук не выпускал.

- Да вот, - говорит, - поставил здесь...

Они вместе смотрят ларек со всех сторон - нет, у ларька знамя не

стоит.

Начинают вертеть головами по сторонам. Взять никто не мог. Кругом в

пулеметном темпе полк пиво пьет повзводно и поротно, и вольным шагом

марширует в расположение.

- А кто сегодня дежурный по посту N_1? Во балда! Не иначе разводящий

распорядился сдуру знамя сразу после парада доставить на место - и отрядил

караульных прямо к концу церемониального марша. Так спрашивать же надо!

салаги...

Старшина с ассистентами, спрятавшими шашки в ножны, идет в штаб

полка, к знаменной витрине, где на посту N_1 стоит с автоматом "на грудь"

часовой.

Пуста витрина.

- Знамя где? - спрашивает старшина у часового.

Тот от удивления начинает говорить, что ему на этом почетном посту

категорически запрещено:

- Как это? Так вы же знаменосец...

- Тебе его что - не приносили?

- Кто?

- Ну... внешний караул...

- Никак нет. А что - должны были?

Идут к начальнику караула:

- Знамя ты брал?

Тот смеется - оценил шутку.

- Ага, - говорит. - Пусть, думаю, повисит немного над КПП, чтоб сразу

было всем видно, что они входят не куда-нибудь, а в гвардейский

орденоносный полк.

- Ну же ты мудак!! Где оно?!

- Да вы чего?.. Я ж так, ребята... шучу... а что?

- Шутишь?! ничего. Молчи... понял?!

У старшины делается все более бледноватый вид, и пышные усы

постепенно обвисают книзу. Лейтенанты-ассистенты - те откровенно

мандражируют. И они начинают перерывать полк: какой идиот взял знамя и где

его теперь держит.

Возвращаются к ларьку. Там уже свернуто все пивное хозяйство.

- Не, - говорит ларечник, - вы что. Ничо не видел. Да ты ж его из рук

не выпускал.

- Не выпускал, - мрачно басит сержант, сделавшийся ниже ростом.

Может, в кабинет командира полка занесли? Или к начштаба?

Идут обратно в штаб. Нет - пусто. Во все окна заглянули. Только

часовой у пустой витрины смотрит выжидательно, болван.

Они проходят по всем ротам. Идут в автопарк: может, знамя у ларька

упало, соскользнуло по стенке, и кто-то в толчее его поднял и положил,

например, на броню, и так на танке оно в парк уехало.

Нет; нету.

Дежурный по парку сильно удивляется вопросу и, конечно, тоже ничего

не видел.

Тем временем полк окончил праздничный обед. Половина солдат валит в

увольнение: сбрасываться на самогон, драться в очередь вокруг четырех

деревенских девок и склонять к любви средний школьный возраст. Офицеры

компаниями шествуют по домам - за столы с выпивкой и закуской. Тихо в

расположении. И нет нигде знамени.

Человек, не служивший в Советской Армии первого послевоенного

десятилетия, а тем паче вообще штатский, ужаса и масштаба происшедшей

трагедии оценить не может. В лучшем случае он слыхал, что высший знак

солдатской доблести - это трахнуть бабу под знаменем части. Сейчас, когда

лейтенант в автобусе не уступает место полковнику, когда и солдат не

солдат, и офицер не офицер, и присяга не присяга, и армия развалилась на

части, и не то что знамена - крейсера крадут и танковые колонны продают

контрабандой за границу, - сейчас старая сталинского закала армия может

восприниматься только как седая легенда. Потому что колхозный парень в

армию шел как за счастьем: сытная еда! теплая красивая одежда! простыни,

одеяло, койка! а через три года - паспорт в руки - и свободен, езжай куда

хочешь! А посреди службы - десятидневный отпуск домой! Это ж был солдат.

Не то, что иное, когда призванный в воздушный десант не может раз

подтянуться на турнике. А офицер был - белая каста! Диагоналевая форма,

паек, оплаченная дорога в отпуск, две тысячи зарплаты у взводного - офицер

был богатый и уважаемый человек, и ездил исключительно в купейном, а от

майора - полагалось в мягком вагоне.

И отсутствие Знамени части - это кощунственнее, чем попасть в плен.

Это граничит с изменой Родине. Это трибунал и вечный несмываемый позор.

Это... это невообразимо, невозможно! За знамя можно умереть, спасти его

ценой своей жизни, вынести простреленным на собственном теле, встать на

колено и поцеловать; в самом крайнем случае его можно склонить над телом

павшего героя. Но лишиться его принципиально невозможно ни в коем случае.

Провались белый свет! - но знамя должно быть сохранено.

И вот кругом весеннее солнце и пролетарский веселый праздник, а

знамени нет. Законы чести рекомендуют выход единственный - застрелиться.

Потому что второй выход, по законам чести, - это сначала с тебя перед

строем сорвут погоны, а уже после этого ты можешь, опять же, застрелиться.

Но старшина - все-таки не офицер, и вообще он чудом уцелел, пройдя

насквозь такую войну, и стреляться он не хочет. Тем более что у него семья

и дети. И вообще знамя еще не пропало, оно явно ведь где-то здесь есть,

должно найтись.

Лейтенанты-ассистенты, которые по статуту церемонии призваны охранять

со своими шашками вышеуказанное знамя, стреляться также не хотят. Они его

в руках не держали, у них его не отбирали, чего ж им стреляться. Им еще

жить да жить...

Они втроем еще раз и еще перерывают полк со всем его хозяйством вдоль

и поперек - и нигде знамени нет. Его нет в Ленинской комнате, нет у

полкового художника, нет в оркестре среди их тромбонов и геликонов, и нет

даже на свинарнике в подсобном хозяйстве. На кухне нет, на стрельбище нет,

и в санчасти тоже его нет.

А все уже обращают внимание, что они рыщут где ни попадя троицей, и

вид у них прибабахнутый. И на вопросы они не отвечают. А что тут ответишь?

Что святыня части как-то ненароком потерялась?

Вечером один лейтенант говорит:

- Ну что... Надо докладывать.

Старшина - с мертвой безжизненностью:

- Кому?..

- Кому... По команде... дежурному по полку.

Старшина садится на завалинку, закрывает глаза и говорит:

- Докладывать будет старший по званию.

Лейтенанты хором говорят:

- Вот уж хрен тебе. Я дежурному докладывать не буду. Знамя поручено

знаменосцу, вот ты и докладывай.

Старшина говорит:

- Я дежурному докладывать не буду. По уставу докладывает старший.

- По уставу тебя расстрелять перед строем за утерю знамени!

- Верно, - соглашается старшина. - Я буду стоять перед тем строем

посередине, а вы по бокам.

В конце концов они втроем идут в дежурку, и там лейтенанты все-таки

выпихивают старшину вперед:

- Ты фронтовик, кавалер Славы, не офицер, тебе простят... а нам -

все: конец, суд офицерской чести - и в любом случае пинка под зад из

армии, даже если оно найдется.

И старшина докладывает:

- Товарищ гвардии капитан... так и так... в общем... плохо все...

- Что такое? - весело спрашивает усатый гвардии капитан, принявший

стакан по случаю праздника. - А по-моему - неплохо!

- ЧП...

- Ну, какое еще такое ЧП? Чего это у тебя, старшина, рожа такая

невеселая, будто ты Знамя полка потерял?

Старшина белеет от такой проницательности, и бормочет через силу:

- Так точно...

- Что - так точно?

- Ну... что вы сказали...

- Что я сказал? - удивляется капитан.

- Это... нету...

- Чего нету-то?

- Исчезло...

- Что исчезло?! Да доложи толком!

- Знамя...

- Какое знамя? - глупо переспрашивает дежурный.

- Какое у нас... полка.

- Чего-о?!

У капитана усы дыбом, глаза квадратные, фуражка на затылок скачет.

- Тьфу! - говорит. - Вы сколько выпили, чтобы так шутить? Ну - они-то

молодые, но ты - фронтовик, служака: разве этим шутят?

- Да я, - говорит старшина, - понимаю. Я не шучу.

- Что значит?!

Дежурному делается худо, и он отказывается осознавать происшедшее. Он

долго и мучительно привыкает, что это и вправду произошло, потому что

этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И вот ему - -

как? за что? средь бела дня! - на его дежурстве!! такое ЧП. Это просто

наихудшее, что вообще может быть. А с кого первая башка долой - с

дежурного. Он отвечает за порядок в полку. О Господи!

Чего делать-то? А чего делать... надо докладывать командиру полка.

Вот радость ему на праздничек. Кондратий бы не хватил.

Дежурный принимает решение: объявляет.

- В общем так. Я докладывать командиру не буду. Не могу я такое

докладывать! Сейчас семнадцать сорок. Смена дежурства в двадцать один

ноль-ноль. Чтобы до этого времени знамя нашли. Бери всех свободных от

караула - и ищите где хотите! суки!!! гады!!!

Срочно создается поисковая комиссия во главе с помдежем-старлеем и

лихорадочно переворачивает полк. Ищут суки-гады - никакого результата.

В двадцать один ноль-ноль капитан сдает дежурство другому комроты и

докладывает - рубит голосом самоубийцы:

- За время моего дежурства в полку случилось чрезвычайное

происшествие... исчезло Знамя части. Дежурство сдал!

- Дежурство принял! - отвечает новый дежурный. - Ха-ха-ха! И давно

исчезло-то? Что, в деревню за самогоном пошло?

На лице прежнего дежурного вспыхивает неизъяснимое злорадство:

принял! принял дежурство! не может он принять дежурство, если Знамя

пропало! не должен! он тревогу трубить должен, поднимать всех! А он

принял! это - полгоры с плеч свалилось!..

Он снимает с рукава повязку, передает ее заступившему дежурному; тот

садится на его стул за стол в дежурке, и бывший дежурный говорит:

- Да вот эти... фашисты!.. потеряли Знамя после парада.

А новый дежурный, тепленький после праздничного обеда с водочкой,

благодушно откликается:

- Ха-ха-ха!

- Докладывай! - приказывает бывший дежурный старшине. И тот повторяет

свой душераздирающий доклад.

Новый дежурный синеет, трезвеет, хренеет:

- В-в-вы чо... охренели?.. славяне!.. братцы... товарищи офицеры! Я,

- говорит, - дежурство не принимаю!

- Ты его уже принял. Так что давай - действуй. ЧП у тебя!

- У меня ЧП?! У тебя ЧП!!!

Короче: я, говорит, командиру докладывать не буду. Искать!!! Всем!!!

Везде!!! В восемь утра построение - вот вам время до восьми.

И всю ночь уже человек двадцать шатаются с фонарями по гарнизону, как

спятившие кладоискатели, и роют где ни попадя: даже матрасы в казармах

ворошат, и в ЗИПах смотрят... фиг: нету.

Утром является кинуть орлиный взор на свое образцовое хозяйство

праздничный командир; и перекошенный капитан рапортует:

- Товарищ гвардии полковник! За время моего дежурства в полку

чрезвычайных происшествий не случилось!

- Вольно.

- Но за время дежурства капитана Куманина случилось.

- Что - случилось?!

- Чрезвычайное происшествие! Пропало Знамя части...

Полковник с сомнением озирается на белый свет, проковыривает мизинцем

ухо и принюхивается:

- А? Ты сколько выпил, гвардии капитан?

Так точно. В смысле никак нет. Вот. Пропало полковое знамя.

Когда вытаскивают большую рыбу, ее глушат колотушкой по голове.

Значит, командир покачивается, глаза у него делаются отсутствующие, а на

бровях повисает холодный пот. Ему снится страшный сон.

- Как... - шепчет он.

Вперед выпихивают несчастного старшину, который на ногах уже сутки, и

старшина в десятый раз излагает, как он прислонил Знамя, как пил пиво, как

бросил окурок, и как Знамени на месте не оказалось.

Под командира подставляют стул, подносят воды, водки, закурить, и

обмахивают его фуражками. И доводят до сведения о принятых мерах. Все

возможное предприняли, не щадя себя ...

И зловещая тень Особого отдела уже ложится на золотые погоны

товарищей офицеров.

- Так, - говорит командир. - Так. Я в дивизию докладывать не буду.

Что я доложу?! Я с этим знаменем до Одера!!! под пулями!!! Вы - что?!

Старшина... ах, старшина... как же, ты что...

- Искать!!! - приказывает. - Всему личному составу - искать!!! Обед

отменяется!!! Увольнения отменяются!!! Всех офицеров - в полк!!! не

найдете - своей рукой расстреляю! на плацу!

И весь полк снует, как ошпаренный муравейник - свое знамя ищет. Траву

граблями прочесывает. Землю просеивает! Танкисты моторные отделения

открывают, артиллеристы в стволы заглядывают!

Нету знамени.

А это значит - нету больше полка.

Потому что не существует воинской части, если нет у нее знамени. Нет

больше такого номера, нет больше такой армейской единицы. Вроде полк есть

- а на самом деле его уже нет. Фантом.

Три дня командир сидит дома и пьет. И после каждой стопки, днем и

ночью, звонит дежурному: как? Нету ...

Докладывает в дивизию: так и так... Пропало знамя.

Там не верят. Смеются. Потом приходят в ярость. Комдив говорит:

- Я в армию докладывать не буду. Вот тебе двадцать четыре часа! -

иначе под трибунал.

Ищут. Командир пьет. Дежурные тоже пьют, но ищут. И

лейтенанты-ассистенты пьют - прощаются с офицерскими погонами и армейской

карьерой. Только старшина не пьет - он сверхсрочник, у него зарплата

маленькая: ему уже не на что...

Комдив докладывает в армию, и диалог повторяется. Еще сутки пьют и

ищут. И даже постепенно привыкают к этому состоянию. Это как если

разбомбили тебя в пух и прах: сначала - кошмар, а потом - хоть и вправду

ведь кошмар, но жить-то как-то надо... служба продолжается!..

Армия докладывает в округ. И все это уже начинает приобретать

характер некоей военно-спортивной игры "пропало знамя". Все уже тихо

ненавидят это неуловимое знамя и жаждут какого-то определения своей

дальнейшей судьбы! И часовой исправно меняется на посту N_1, как памятник

идиотизму.

Ну что: надо извещать Министерство Обороны. И тогда - инспекция,

комиссия, дознание: полк подлежит расформированию...

И вся эта история по времени как раз подпадает под хрущевское

сокращение миллион двести. И под этот грандиозный хапарай расформирование

происходит даже без особого треска. Тут Жукова недавно сняли и в отставку

поперли, крейсера и бомбардировщики порезали, - хрен ли какой-то полк.

Лишний шум в армии всегда был никому не нужен. Командира, учитывая

прошлые заслуги, тихо уволили на пенсию. И всех офицеров постарше уволили.

Молодых раскидали по другим частям. С капитанов-дежурных сняли по одной

звездочке и отправили командовать взводами. С лейтенантов-ассистентов тоже

сняли по звездочке и запихали в самые дыры, но ведь - "дальше Кушки не

пошлют, меньше взвода не дадут..." Технику увели, строения передали

колхозу. А старшину-знаменосца тоже уволили, никак более не репрессируя.

Фронтовик, немолод, кавалер орденов Солдатской Славы всех трех степеней...

жалко старшину, да и не до него... пусть живет!

И старшина стал жить... Ехать ему было некуда. Все его малое

имущество и жена с детишками были при нем, а больше у него ничего нигде на

свете не было. И он остался в деревне.

Его с радостью приняли в колхоз: мужиков не хватает, а тут здоровый,

всем известный и уважаемый, военный, хозяйственны; выделили сразу старшине

жилье, поставили сразу бригадиром, завел он огород, кабанчика, кур, -

наладился к гражданской жизни...

Через год, на день Победы, 9 Мая, пришли к нему пионеры. Приглашают

на праздник в школу, как фронтовика, орденоносца, заслуженного человека.

У старшины, конечно, поднимается праздничное все-таки настроение.

Жена достает из сундука его парадную форму, утюжит, подшивает свежий

подворотничок, он надевает ордена и медали, выпивает стакан, разглаживает

усы, и его с помпой ведут в школу.

Там председатель совета пионерской дружины отдает ему торжественный

рапорт. На шею ему повязывают пионерский галстук - принимают в почетные

пионеры. И он рассказывает ребятишкам, как воевал, как был ранен, и как

трудно и героически было на войне, и как его боевые друзья клали свои

молодые жизни за счастье вот этих самых детей.

Ему долго хлопают, и потом ведут по школе на экскурсию. Показывают

классы, учительскую, живой уголок с вороной и ежиком. А в заключение ведут

в комнату школьного музея боевой славы, чтобы он расписался в Книге

почетных посетителей.

И растроганный этим приемом и доверчивыми влюбленными взглядами и

щебетом ребятишек, старшина входит в этот школьный их музей боевой славы,

и там, среди витрин с ржавыми винтовочными стволами и стендов с

фотографиями из газет, меж пионерских горнов и барабанов, он видит знамя

их полка.

Оно стоит на специальной подставке, выкрашенной красной краской,

развернуто и прикреплено гвоздиками к стене, чтобы хорошо было видно.

И над ним большими, узорно вырезанными из цветной бумаги буквами, по

плавной дуге, идет вразумительная поясняющая надпись:

ЗНАМЯ 327-го ГВАРДЕЙСКОГО СЛАВГОРОДСКОГО

ОРДЕНА БОГДАНА ХМЕЛЬНИЦКОГО МОТОСТРЕЛКОВОГО ПОЛКА

подарено пионерской дружине N 27

имени Павлика Морозова командованием части

...Это его пионеры сперли. Для музея. Сказали учителям, что подарили.

Учителя очень радовались.

... История умалчивает, что сказал старшина пионерам, когда пришел в

себя, и что он с ними сделал. Также неизвестно, как он добрался до дома.

Но по дороге он из конца в конец улицы погонял деревенских мужиков,

намотав ремень с бляхой на кулак и сотрясая округу жутчайшим старшинским

матом. Силен гулять, с восторженным уважением решили мужики.

Через час кабанчик был продан, а жена, в ужасе глотая слезы, побежала

за самогоном. Курей старшина извел на закуску. И сказал жене, что ноги его

в этой деревне не будет. Он вообще ненавидит деревню, ненавидит сельское

хозяйство, а уж эту-то просто искоренит дотла. И завтра утром едет искать

работу в Ленинграде. Иначе он за себя не отвечает. Пионерскую дружину он

передушит, школу сожжет, а учителей повесит на деревьях вдоль школьной

аллеи.

Вот так в Ленинградском Нахимовском училище появился двухметровый,

усатый и бравый старшина, который еще двадцать лет на парадах в Москве

ходил со знаменем училища перед строем нахимовцев, с широкой алой лентой

через плечо, меж двух ассистентов с обнаженными шашками, и по телевизору

его знала в лицо вся страна.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
modelist   

Не про армию, извиняте, :) зато Веллер :ok:

Лаокоон

На Петроградской стороне, между улицами Красного Курсанта и Красной Конницы, есть маленькая площадь. Скорее даже сквер. Кругом деревья и скамейки – наверное, сквер.

А в центре этого сквера стояла скульптура. Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями. В натуральную величину, то есть фигуры человеческого роста. Античный шедевр бессмертного Фидия – мраморная копия работы знаменитого петербургского скульптора Паоло Трубецкого.

А рядом со сквером была школа. Средняя школа № 97. В ней учились школьники.

Ничего особенного в этом усмотреть нельзя. И школ, и скверов, и статуй в Ленинграде хоть пруд пруди.

Однажды в школу назначили нового директора. Директоров в Ленинграде тоже хоть пруд пруди. Большой город.

Новый директор, отставной замполит и серьезный мужчина с партийно-педагогическим образованием, собрал учительский коллектив и произнес речь по случаю вступления в должность. Доложил данные своей биографии, указал на недочеты во внешнем виде личного состава – юбки недостаточно длинны, волосы недостаточно коротки, брюки недостаточно широки, а курить в учительской нельзя; план-конспекты уроков приказал за неделю представлять ему на утверждение. Это, говорит, товарищи учителя, не школа, а, простите, бардак! Но ничего, еще не все потеряно – вам повезло: теперь я у вас порядок наведу.

– А это, – спрашивает, – что такое? – И указывает в окно.

Это, говорят, площадь. Вернее, сквер. А что?

Нет – а вот это? В центре?

А это, охотно объясняют ему, скульптура. Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями. Древнегреческая мифология. Зевс наслал двух морских змеев. Ваял великий Фидий. Мраморная копия знаменитого скульптора Паоло Трубецкого.

– Вот именно, – говорит директор, – что ваял… Трубецкой! Вы что не отдаете себе отчета?

В чем?..

– А в том, простите, что это – шко-ла! Совместная притом. Здесь и девочки учатся. Девушки, к сожалению. Между прочим, вместе с мальчиками. Подростками. К сожалению. В периоде… созревания… вы меня понимаете. И чему же они могут совместно научиться перед такой статуей? Что они постоянно видят на этой, с позволения сказать, скульптуре?

А что они видят?..

Вы что – идиоты, или притворяетесь? – осведомляется директор. В армии я бы сказал вам, что они видят! Перед школой стоят голые мужчины… во всех подробностях! здесь что – медосмотр? баня? а девочки, значит, на переменах играют вокруг этого безобразия! Набираются, значит… ума-разума!

Тут учитель рисования опять объясняет: это древнегреческая статуя, Лаокоон и двое его сыновей, удушаемые змеями; мраморная копия знаменитого скульптора Паоло Трубецкого. Произведение искусства. Оказывает благотворное эстетическое воздействие. Шедевр, можно сказать, мирового искусства.

– Шедевр?! – говорит директор. – А вот скажите мне, вы, очень образованный – что это вот там у них! вот там, вон! вот там! Змеи… нет, не змеи. Змеи тут не при чем!! Да-да, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, сам мужчина!

Рисовальщик обращается за научной поддержкой к учительнице истории. А директор ей:

– Вы сами сначала декольте подберите!.. или вас тоже этот Трубецкой уже ваял?

Позвольте, разводят руками уже все учителя на манер ансамбля танца Моисеева, это древнегреческая статуя, Лаокоон…

Мы с вами не в Древней Греции, кричит директор, обозленный этим интеллигентским идиотизмом. Или вы не знаете, в какой стране вы живете? Время перепутали? Или сегодня с утра по радио объявили построение рабовладельческого строя?! Интересно, а что-нибудь о Моральном кодексе строителя Коммунизма вы слышали? а ученикам своим говорили? А в ваши обязанности входит их воспитывать как? – именно вот в указанном духе! А вы им – что каждый день суете под нос? Может, вы еще голыми на уроки ходить придумаете?

Учителя еще пытаются вякать: мол, это вообще у древних эллинов была традиция такая – культ тела, гимнастикой занимались обнаженными… Так, говорит директор. Вот и договорились, наконец. Гимнастикой, значит обнаженными? А арифметикой? И учителю физкультуры: а вы что скажете про гимнастику? Это что – правда? Физрук говорит – помилуйте… у нас на физкультуре все в трусах… в футболках. – Вот именно! Еще не все, значит, с ума сошли. Вы слышали, что сказал разумный человек?

Короче – завхоз: убрать это безобразие. Мы по своему долгу призваны любой разврат пресекать и предупреждать! а мы детей к разврату толкаем! Сегодня она это видит у этого вашего… Лаокоона, а завтра что она захочет? и чем это кончится?

Завхоз говорит: простите, это в ведении города… управления культуры… наверно, и общество охраны памятников причастно… я не могу.

Ах, не можешь? А что вы тут можете – пионерок мне растлять мужскими… органами?! комсомолок?! И не сомневайтесь – я на этих змеев, видите ли, с яйцами, управу найду! перед учреждением детского образования!..

И директор начинает накручивать телефон: решать вопрос. А человек он напористый, практический, задачи привык ставить конкретно и добиваться оперативного исполнения.

И вот, так через недельку, как раз перед большой переменой, приезжает "москвич"-полугрузовичок. Из него вылезают двое веселых белозубых ребят, вытаскивают ящик с инструментами, и начинают при помощи молотка и зубила приводить композицию в культурный вид.

Кругом собирается народ и смотрит это представление, как два веселых каменщика кастрируют, значит, двухсполовинойтыщелетних греков. Стук! стук! – крошки летят.

В толпе одни хохочут, другие кричат: варвары! вандалы! блокаду пережил, а вы! кто приказал?

Учитель рисования прибежал, пытается своим телом прикрыть. Голосит:

– Фидий! Зевс! Паоло Трубецкой! Вы ответите!

Отойди, отвечают, дядя, пока до тебя не добрались! А то как бы мы от шума не перепутали со своим зубилом, кому его приставлять и куда молотком стукать.

Особенно мальчики из старших классов довольны. Советы подают. Давай их, говорят, развратников, чтоб по ночам онанизмом не занимались. Ребя, хорошо если они только статуями ограничатся, а если они с них только начинают? тренируются, руку набивают! Ниночка, а вот скоро и нас так, – ты плакать будешь? а вот тогда будет поздно! Разрешите, обращаются к скульпторам, пока в туалет сбегать, а то потом не с чем будет. А вот, говорят, у Сидорова из десятого "Б" тоже надо лишку убрать, можно его к вам привести? Лови Сидорова!

Короче, веселая была перемена, еле после звонка на урок всех загнали. А за окнами: стук-стук!

Справившись с основной частью работы, ребята взяли напильники и стали эти места, значит, зачищать, изглаживать все следы былого заподлицо с торсом, если можно так выразиться. В толпе восторг, с рекомендациями

выступают. Керосином еще протрите – от насекомых! За что это их, родимых? А чтоб не было группового изнасилования, бабушка. Вот теперь больше школьницы беременеть не будут! Ребята, вы уже вспотели, надели бы им лучше презервативы просто, и дело с концом. Да… радикальные меры.

Лишили древних страдальцев не потребных школе подробностей, сложили инструменты и отбыли.

И всю неделю Петроградская ходила любоваться, кому делать нечего, на облагороженную группу.

Но учитель рисования тоже настырный оказался, нажаловался куда мог, потому что через недельку снова приехал полугрузовичок, и из него выгрузились те же двое веселых белозубых ребят. Они врубили дрель и просверлили каждому на соответствующем месте узкую дырку.

Опять толпа собралась, народ хохочет и советы подает, обменивается мнениями. Кто считает, что надо волосы кругом изобразить, кто высказывается, чего статуи будут делать посредством этой дырки и какую функцию она будет исполнять. Узковата, считают, но это лучше, чем наоборот.

Говорят, что первые операции по перемене пола были сделаны на Западе. Ерунда это и пропаганда.

А ребята достают три бронзовых штифта и ввинчивают каждой статуе по штифту. Бронза свежеобработанная, блестит, и солнце на резьбе играет.

Из толпы интересуются:

– Резьба-то левая, небось?

– А вот на каждую хитрую… найдется штифт с левой резьбой!

– Вот у кого металлический! Сделали из мальчуганов мужчин.

– Васька, вот бы тебе такой?

– Вот это я понимаю реставрация. Не то что раньше.

– Ребята, а какой скульптор автор проекта?

И в прочем том циничном духе, что твердость хорошая, и длина сойдет, но диаметр мал.

Ребята достают из своего ящика три гипсовых лепестка, и навинчивают их на штифты. И отец с двумя сыновьями начинают при этом убранстве очень прилично выглядеть – с листиками.

Толпа держится за животы. Что ж вы, укоряют, только лепестки пришпандорили – а где все остальные прелести, меж которых тот лепесток относился? Наконец-то, говорят, вернули бедным отобранную насильно девственность.

Если бы кругом стояли сплошные учителя рисования и истории, то, возможно, реакция была бы иной, более эстетичной и интеллигентной. А так люди простые, развлечений у них мало: огрубел народишко, всему рад. Не над ними лично такие опыты сегодня ставят – уже счастье!

А поскольку ленинградцы свой город всегда любили и им гордились, то еще неделю вся сторона ходит любоваться на чудо мичуринской ботаники, как на мраморных статуях работы Паоло Трубецкого выросли фиговые листья.

Но, видимо, учитель рисования был редкий патриот города, а может, он был внебрачный потомок Паоло Трубецкого, который и сам-то был чей-то внебрачный сын. Но только он дозвонился до Министерства культуры и стал разоряться: искусство! бессмертный Фидий!..

Из Министерства холодно поправляют:

– Вы ошибаетесь. Фидий здесь ни при чем.

– Ах, ни при чем?! Греция! история!..

– Это, – говорят строго, – Полидор и Афинодор. Ваятели с Родоса. Вы, простите, по какой специальности учитель?

А по такой специальности, что дело может попасть в западные газеты как пример вандализма и идиотизма. Тут уже ошивались иностранные корреспонденты с фотоаппаратами, скалились и за головы брались.

– А вот за этот сигнал спасибо, – помолчав, благодарят из Министерства. – Где там ваш директор? позовите-ка его к трубочке!

И эта трубочка рванула у директорского уха, как граната – поражающий разлет осколков двести метров. Директор подпрыгнул, вытянулся по стойке смирно и вытаращился в окно. Икает.

Назавтра директор уволил учителя рисования.

А еще через недельку приехал все тот же полугрузовичок, и из него, как семейные врачи, как старые друзья, вышли двое веселых белозубых ребят со своим ящиком. Как только их завидели – в школе побросали к черту занятия, и учителя впереди учеников побежали смотреть, что же теперь сделают с их, можно сказать, родными инвалидами.

Ребята взяли клещи и, под болезненный вздох собравшихся, сорвали лепестки к чертям. Потом достали из ящика недостающий фрагмент и примерили к Лаокоону.

Толпа застонала. А они, значит, один поддерживает бережно, а второй крутит – навинчивает. Народ ложится на асфальт и на газоны – рыдает и надрывается:

– Покрути ему, родимый, покрути!

– Да почеши, почеши! Да не там, ниже почеши!

– Поцелуй, ох поцелуй, кума-душечка!

– Укуси его, укуси!

– Ты посторонись, а то сейчас брызнет!

Ну полная неприличность. Такой соцавангардный сексхэппенинг.

Мастера навинтили на бронзовые, стало быть, штифты все три заранее изваянных мраморных предмета, и отошли в некотором сомнении. И тут уже толпа поголовно рухнула друг на друга, и дар речи потеряла полностью вздохнуть невозможно, воздуху не набрать – и загрохотала с подвизгами и хлюпаньем.

Потому что ведь у античных статуй некоторые органы, как бы это правильно выразиться, размера в общем символического. Ученые не знают точно, почему, но, в общем, такая эстетика. Может, потому, что у атлетов на соревнованиях вся кровь приливает к мышцам, а прочие места уменьшаются. Может, чтобы при взгляде на статую возникало восхищение именно силой и красотой мускулатуры, а вовсе не иные какие эротические ассоциации. Но, так или иначе, скромно выглядят в эротическом отношении древние статуи.

У этих же вновь привинченные места пропорционально соответствовали примерно монументальной скульптуре "Перекуем мечи на орала". Причем более мечам, нежели оралам. Так на взгляд в две натуральные величины. И с хорошей натуры.

Это резко изменило композиционную мотивацию. Сразу стало понятно, за что змеи их хотят задушить. Очевидцы стали их грехи перед обществом.

Общее мнение выразила старорежимная бабуся:

– Экие блудодеи! – прошамкала она с удовольствием и перекрестилась. Охальники!..

– Дети! дети, отвернитесь!!! – взывала учительница истории. Товарищи – как вам не стыдно!

Теперь скульптурная группа являла собою гимн плодородию и мужской мощи древних эллинов. Правда, фигуры нельзя было назвать гармоничными, но пропорции настолько вселяли уважение и зависть, что из толпы спросили:

– Ребята, а у вас там больше нету в ящике… экземпляров? Можно даже чуть поменьше. Литр ставлю сразу.

– Это опытные образцы, или уже налажено серийное производство?

– Мужики – честно: у жены сегодня день рождения, окажите и мне помощь – порадовать хочу.

Мечтательное молчание нарушил презрительный женский голос:

– Теперь ты понял, секилявка, что я имела в виду?

И следующую неделю уже весь город ездил на Петроградскую смотреть, как расцвели и возмужали в братской семье советских народов древние греки.

– Теперь понятно, почему они были так знамениты, – решил народ. Конечно!

– И отчего они только такие вымерли?

– А бабы ихние не выдержали.

– Нас там не было!

– А жаль!..

– Жить бы да жить да радоваться таким людям…

– Люся! одна вечером мимо дома ходить не смей.

– Почему милицию для охраны не выставили?

– Это кого от кого охранять?

– Это что, памятник Распутину? Вот не знал, что у него дети были…

Но ни одна радость не бывает вечной. Потому что еще через неделю прикатил тот же самый автомобильчик, и из него вылезли, белозубо скалясь, те же самые ребята.

Собравшаяся толпа была уже знакома между собой, как завсегдатаи провинциального театра, имеющие абонемент на весь сезон.

Ребята взялись за многострадальные места, крикнули, натужились, и стали отвинчивать.

– А не все коту масленица, – согласились в толпе.

– Все лучшее начальству забирают…

Отвинтив, мастера достали из своего волшебного ящика другой комплект органов, и пристроили их в надлежащем виде. Новые экспонаты были уже в точности такого размера, как раньше.

Толпа посмотрела и разошлась.

Теперь все было в порядке. Лошадь вернули в первобытное состояние.

…Но мрамор за сто лет, особенно в ленинградских дождях и копоти, имеет обыкновение темнеть. И статуи были желтовато-серые.

Новый же мрамор, свежеобработанный, имел красивый первозданный цвет розовато-белый, ярко выделяющийся на остальном фоне. И реставрированные фрагменты резким контрастом и примагничивали взор. И школьницы, даже среднего и младшего возраста, проявляли стеснительный интерес: почему это вот здесь… не такое, как все остальное…

Старшие подруги и мальчики предлагали свои объяснения. В переводе на цензурный язык сопромата, сводились они к тому, что поверхности при трении снашиваются. Уверяли и предлагали проверить экспериментальным способом для последующего сравнения.

Но обвиненные в разврате статуи и на этом ведь не оставили в покое. Трудно уж сказать, кто именно из свидетелей надругательства и куда позвонил, но только опять приехал москвичок с ребятами, которые оттуда уже не вылезли, а выпали, хохоча и роняя свой ящик.

Их приветствовали, как старых друзей и соседей: что же еще можно придумать?.. А мастера достали какой-то серый порошок, чем-то его развели, размешали, и сероватой кашицей замазал бесстыдно белеющие места. И сверху тщательно заполировали тряпочками.

Тем вроде и окончилась эта эпопея, замкнув свой круг.

Но униженный и оскорбленный директор не сдался в намерении добиться своего. И через пару месяцев скульптуру тихо погрузили подъемным краном на машину и увезли. А поставили ее во дворе Русского музея, среди прочих репрессированных памятников царской столицы, и как раз рядом с другой статуей Паоло Трубецкого – конным изображением Александра Третьего. Того сняли в восемнадцатом году со Знаменской площади, переименовав ее в площадь Восстания. Не везло Паоло Трубецкому в Ленинграде.

Куда потом эту статую сплавили – неизвестно, и по прошествии лет в Русском музее уже тоже никто не знает…

Но история осталась. А поскольку в Одессе и ныне стоит мирно точно такая же композиция, авторская копия самого же Паоло Трубецкого, сделанная по заказу одесского градоначальника, которому понравилась эта работа в императорском Санкт-Петербурге, и он захотел украсить свой город такою же, – про свой город ревнивые и патриотичные одесситы тоже потом рассказывали эту историю. Хотя с их-то как раз скульптурой никогда ничего не случалось, в чем каждый может лично убедиться, подойдя поближе и осмотрев соответствующие места.

Однажды приятель-одессит рассказал эту историю отдыхавшему там прекрасному ленинградскому юмористу Семену Альтову. И Сеня написал об этом рассказ. Лаокоона он переделал в Геракла, сыновей и змей убрал вовсе, школу заменил на кладбище, и умело сосредоточил интригу на генитальных, если можно так выразиться, метаморфозах. Но все равно рассказ получился прекрасный, очень смешной, и публика всегда слушала его с восторгом.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

Фотосмэн, как парадокс Дружбы Народов

Ну, что и говорить, Союз тогда еще был. Тот самый, который Нерушимый и который Республик Свободных. И еще, бог знает сколько, в нем национальностей было. Которые в этих самых республиках и жили, называясь «исторически сложившийся общностью - советским народом». А чтоб они, живя рядом, хоть как-то могли понимать друг друга, им был дан «русский язык - язык межнационального общения». В общем-то, язык этот конечно знали. И даже почти все. Но вот была одна закавыка - каждый национальный социум привносил в него свой незабываемый колорит. Понимаете о чем я?

Ну вот, к примеру, стоит индивидуум. Во-о-о-о-о-он там. Чуть левее сопки. В унтах, с глазами-щелочками и что-то жует приговаривая: - Какой глупий нерпа... Но вкусный, однако... - Сразу понятно, что сей индивидуум не в Украине родился.

Или вот, видим чёрний-чёрний Вольга, а на ее фоне классический комплект - нос, усы и кепка-аэродром: - Вах! Такой красавэц!!! - явно не уроженец Бирибиджана у прилавка с мандаринами лыбу давит...

Вот, кстати этот самый «Вах!» в этой истории и стал одним из краеугольных камней.

А другим стало одно из специфических свойств заставы, а именно, ее замкнутость. Фильмы крутят по двадцать раз, дожидаясь пока новый привезут! Я вот, к примеру, «Пиратов ХХ века» до сих пор смотреть не могу, потому как наизусть выучил. Т.е. развлечений почти никаких, народу нового тоже - днем с огнем... И понятно, что каждая новая фишка, кем-то придуманная сразу становится всеобщим достоянием и ее тут же каждый начинает вертеть на свой лад.

Вот и тогда, после восемнадцатого просмотра «Джентльменов Удачи», всем очень понравилась сцена, где Василий Алибабаевич женский туфли покупал, когда бригада Доцента решила под трансвеститов закосить:

- Женский туфли хочу. Три штуки. Размер сорок два, сорок три, сорок пять...

Ну, средне-азиатский акцент не все освоили, и он скоро стал повсеместно заменен кавказским, как более колоритным и лучше знакомым. Даже собаки при команде «Голос!!!» начинали радостно улыбаться:

- Вай, дарагой, зачем так шумыш? Прахады пажалуста, генацвале Мухтар для тэбя всэгда «ГАВ!!!» сдэлает!

Повальное увлечение, в общем, родилось.

Но это все так, декорации. А само действо началось , когда начальник забдил всеобщего заставского любимца, зверюшку по имени «Смена - 8М». Это фотоаппарат такой, ежели кто не в курсе. Да не просто забдил, а грохнул об камень! А что осталось выкинул в озеро, у которого дна вообще не было! А ведь фотик, между прочим, был совсем не виноват, что он начальнику на фуражку упал - тот сам слишком сильно дверью подхоза хлопнул...

Вот была трагедь народная - Шекспир отдыхает! Фотоаппарат при производстве дембельского альбома - инструмент преобязательный и без него никуда. А где новый взять? Вопрос... Но нашли-таки выход, потому как, когда дембель под угрозой, боец проявляет чудеса находчивости и смекалки...

Поехал как-то заставской комсорг, ефрейтор Тяпкин (слегка искажено, но очень похоже и созвучно) и еще пара бойцов с ним, на партконференцию в Отряд, мозги припудрить, да по дороге как-то убедили экипаж УАЗки сделать крюк и заехать в ближайший военторг, дабы поголовье фотиков на заставе восстановить. А чтобы водиле и старшему веселей было, Тяпкин всю дорогу прикалывался на кавказский манер гутаря. И когда приехали и зашли, то остановиться он уже совсем не мог.

Подкатывает к продавщице и вываливает по полной программе:

- Э-э-э-э-э... Дэвушка... Жэнский туфлы хачу! Тры штука. Размэр сорак два, сорак тры, сорак пать...

«Дэвушка» оглядывает джигита и выпадает в осадок, потому как более славянской рожи представить себе трудно. Рыжеватый блондин, по летнему времени весь в конапушках, уши торчком и нос картошкой. Подчеркиваю - именно картошкой. Эдакая смесь Трубадура и работника Балды, как их в мультфильмах рисуют.

И это все говорит с сильным горским акцентом... Да еще и жэнский туфлы просит...

Ну, продавщица неимоверно напряглась и тоже выдала. И чтоб кавказец лучше понял чего от него хотят, она решила тоже с акцентом говорить - а то вдруг не поймет:

- Э-э-э-э-э... Эфрэйтр, нэт туфл, савсэм нэт... Туда ходи, пажалуста - и пальцем на лестницу второго этажа тычет.

Тут и Тяпкин начинает в свою очередь офигевать. Потому как, продавщица та была так же далека от кавказских шаблонов, как и его собственное отражение в зеркале. Весом плотно за центнер и таких форм, что Кустодиеву с Рубесом даже и не снились, потому как все их персонажи, по сравнению с этим чудом природы, годились только для рекламы Гербалайфа. К тому же в комплект входили голубые глаза и громадная русая коса. Такой, знаете ли, яркий представитель Малороссии, только венка с ленточками не хватало. Эх, кровь с молоком! И салом, понятно...

И это все тоже говорит с сильным горским акцентом.

Наблюдающие эту сцену бойцы, начинают медленно сползать по стенке напротив усиленно держась за животы и старась не ржать во все горло.

Ошеломленный Тяпкин, соскочить с кавказских рельс теперь уже савсэм нэ мог:

- Вай-вай-вай... Жэнщина, как плохо гаваришь! Савсэм плохо... А фото «Смэн» у тэбя ест? Чёрний такой? Очин надо, пажалуста...

- Нэт!!! И фотосмэн нэт!!!

- Зачэм так гавариш, жэнщина??? Должэн быт!!! Фото «Смэн» очин надо!

Тут на сцене появляется третий персонаж - прапорщик-танкист. Тоже сильный колорит - росточку маленького, ножки специфически выгнуты, ну и глазки-щелочки. «Самолет - хорошо, пароход - хорошо, а олен... то есть танки - лучше!!!» Словом, родился в тех краях, где детишки вместо котенка с белым медвежонком играться привыкли.

Прапор тот в очереди за ефрейтором скучал, и просто наблюдать диалог двух кавказцев ему было совершенно тоскливо. К тому же он тоже полиглотом оказался:

- Эфрэйтр! Давай дарагой, пабыстрэй! Не видищь тут луды тожэ ждут! Зэмлянычный Мило очэн купыт надо! Вах!

Что и говорить - ни дать, ни взять шум как на Бакинском рынке, перепалка разрастается, свидетели шоу, со слезами на глазах, плавно приближаются к дыхательному спазму, а фотосмэна все нэт! И тут...

И тут зоркий глаз Тяпкина заметил, вожделенный фотоаппарат. Тот скромно лежал почти в самом углу верхней полки, сиротливо зажатый между стопкой школьных тетрадок и строем свернутых картонных ремней, и всем своим видом взывал: - Ефрейтор! Купи меня, я тебе пригожусь!!!

Отзывчивый комсорг не мог не внять столь слезному призыву:

- Тётя, так вот же он у вас лежит! На верхней полке!

Тётя изумленно оборачивается и начинает искать предмет, похожий на фотосмэн. Через десяток секунд, до нее доходит, что с ней уже не по-кавказски балакают и этот факт сразу заставляет ее сообразить, что «Смена 8М» это и есть тот самый «фотосмэн», а эта рожа рязанская над ней просто издевается!!! Да еще этот чукча танкомсделанный туда же!!! Да я вас щас москалы погани!!!

Да купили мы тогда аппарат, купили... Где-то через полчаса... И даже тетку почти успокоили... Не смотря на то что она торжественно поклялась, что никто из нас у нее больше ничего «куплять нэ будэ!!!». Особенно тот алкаш-прапор, и особенно тот самый огуречный лосьон! И зря заведующую дергали... А патруль, на шумок забежавший, и вовсе там был не нужен...

Правда в этом всем были и положительные стороны - десяток служивых, мрачно топтавшихся в очереди в бакалею, не сговариваясь пропустили нас к прилавку первыми, не иначе как понимали, что вещмешок с пряниками, и точно такой же с карамелью - вещи на заставе крайне необходимые. Совсем как «фотосмэн»...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

Я командир

Лето. Июль. Воскресенье. Корабль стоит левым бортом у 11 пирса Оленьей губы. Правым бортом к тому же пирсу прислонилась матка диверсантов. Длинная, как кишка, модернизированная "азуха". Скука. Неделю назад вернулись из десятидневных морей. Отвоевали на славу. Сдали задачу, попутно поучаствовали во флотских учениях, а напоследок пальнули торпедой. После всего этого от нас отстали. И забыли. А через две недели заступать в боевое дежурство, вот экипаж особо и не напрягают. К тому же, Оленья губа место глухое, и не каждому проверяющему хватит терпения в выходной полчаса трястись на "козле" с единственной целью - узнать как мы тут.

Вчера подзалетел нести вахту по ГЭУ и одновременно вахтенным инженером- механиком. Вахта в базе сама по себе спокойная, а уж в таком отдалении от родного штаба попросту восхитительна. Дежурным по кораблю заступил молодой лейтенант, дежурным по БЧ-2 такой же молодой старлей. Старший на борту - командир. Однако наш каперанг сидеть на корабле явно не хотел. Вечером сменил старпома часов в двадцать, долго шлялся по пирсу, ковырялся в своей "девятке", благо, полярный день в разгаре. Потом вызвал меня и попросил дать команду приготовить сауну. Парились мы с командиром часа два. За все это время телефон в центральном посту ни разу не звякнул. В родном Гаджиево он давно бы разрывался на части и норовил соскочить со стола. А тут никому не нужны. И слава Богу!

Утром нервы командира не выдержали. Пошатавшись по пирсу с полчаса, он вызвал меня наверх.

- Паша, я поехал домой. "Буба" приедет в шестнадцать часов. Я не думаю, что кто-нибудь сюда заявится, но если вдруг - сразу посылай за мной мичмана Земляева. Он с машиной, я с ним говорил. А так сболтнешь, что я в штабе тринадцатой дивизии и скоро приду. Усек?

Мне было все ясно, не в первый раз. Да и командира тоже можно понять. Ведь на флоте все устроено на перестраховке. Раньше самым старшим на корабле оставался дежурный. И вдруг - бац! Что-то случилось. Неважно, что. Сразу из штаба негласная директива - оставлять на борту каждый день одного из командиров боевых частей. Через некоторое время - бац! Снова происшествие. Теперь уже на борт садят командира и страпомов. Постепенно негласное указание оформилось в каких-то бумагах и пошло-поехало. К тому же, старпомы обязательно должны быть сдавшими зачет на самостоятельное управление. Не сдал - не сидишь. Вот и выходит, что если есть хоть один не сдавший старпом, то командир должен сидеть через день. Одуреть можно.

Командир уехал около десяти утра. Самым главным начальником на борту нашего крейсера остался я. Подремал немного в каюте. Надоело. Взял у матросов спиннинг, пошел на пирс половить рыбу. Как-никак, северный рыболовный сезон. К моему удивлению, на пирсе рыбу ловили единицы, да и то, только матросы и мичмана с нашего корабля. Никого с соседнего корабля не было. Пристроился, закинул. За полчаса выудил пару-тройку красноперых морских окуньков. Вдруг слышу за спиной шум. Оглянулся, а у нашего трапа какой-то офицер на верхнего вахтенного орет, командира требует. Встал, подхожу. Ни на кого из наших дивизионных начальников офицер не похож. Мы-то их всех в лицо знаем. Подхожу ближе. Каперанг. По манере разговора видно, что не из последних начальников. Представился.

- Товарищ каперанг! Вахтенный инженер-механик капитан-лейтенант Белов. Вы по какому вопросу?

Каперанг рывком повернулся. Кипит, но взгляд не держиморды, а нормального человека.

- Капитан 1 ранга Зимин! Каплей, где твой командир?

Я действовал строго по инструкции.

- В штабе тринадцатой дивизии. Только что ушел.

Каперанг видно был из бывалых.

- Каплей, не дуй мне в уши! Я не только что на свет родился! Командир в штабе в воскресенье? Сам-то соображаешь, что говоришь? Дома?

Я молчал как молодогвардеец. Каперанг понял, что правду из меня не выдавишь.

- Слушай, Белов. Как я понял, вас не предупредили. Так слушай: через полчаса на пирсе будет начальник штаба Северного флота с каким-то маршалом. Они не к вам, они на матку. Там сейчас весь пароход драят. Но твой командир тоже на пирсе их встретить должен. Я с твоим командиром вместе учился, предупредить хотел. Вашей дивизии эта проверка не касается, но если выплывет что, а Ваньки на борту не было, вклеют по первое число. Дошло? Оповестить его успеешь?

Стало понятно, почему соседей нет на пирсе. Аврал. А за полчаса Земляев только доехал бы до Гаджиево. О том, чтобы командир успел, не могло быть и речи.

- Нет, товарищ каперанг. Не успеем.

Каперанг наморщил лоб.

- Да... Слушай, Белов, есть идея! Начштаба в должности недели три, с ТОФа перевели, командиров в лицо почти не знает. А ты вроде потянешь...

Каперанг отступил на шаг, критически осмотрел меня, и уже с уверенностью заявил:

- Потянешь!

Я сперва не понял.

- Что потяну?

- Да за командира сойдешь! Не юноша, животик есть, мордоворот что надо! Сойдешь! Давай вниз, найди РБ с надписью "Командир" и - на пирс. Да своих бойцов предупреди, а то подставят ненароком. А я пошел. Мне этим орлам тоже не с руки на глаза попадаться. Да не бзди, каплей! Что, хулиганом не был? Действуй!

Каперанг развернулся и быстро-быстро почесал с пирса. А я вдруг подумал: а почему бы и нет? Похохмим! А может, они просто мимо пройдут и не поздороваются.

Спустился вниз. Ключ от своей каюты командир всегда оставлял дежурному. Обьяснил ему ситуацию. Ключ-то дежурный, конечно, дал, но было видно, что с неохотой и с опаской. Открыл командирскую каюту и накинул его РБ, благо, мы с ним были одной комплекции. Вернувшись в центральный пост, собрал вахту, офицеров и мичманов. Проинструктировал. Что-то стукнуло в голову, и я вызвал кока-нструктора Василия.

- Вася, забацай десяточек бутербродов и кофе завари. Может, заглянут, так в грязь лицом не ткнемся. Не пропадет.

Василий, опытный и тертый мичман, кивнул и ушел. Не зайдут, сами сжуем.

На пирсе было уже пусто. Наших я приказал срочно загнать вниз, соседей и так не было. Только верхние вахтенные. Командир матки, стоя около рубки своего корабля, удивленно уставился на меня, долго разглядывал, хотел что-то спросить, но не успел. На корень пирса въехал одинокий "уазик". Подкатил прямо к трапам кораблей. Остановился. Из машины вышли вице-адмирал и самый настоящий маршал, старенький, но бодрый. Нового начальника штаба флота я в лицо не знал. Он меня тем более. А так как командир соседей дожидался гостей на борту, а я по незнанию ритуала вылез на пирс, представляться первому пришлось мне. Отчеканив несколько шагов по направлению к командованию, я вскинул руку к пилотке и вспомнив уроки срочной службы, гаркнул:

- Товарищ маршал! Командир ракетного подводного крейсера стратегического назначения "К- ..." капитан 1 ранга Светланов!

Маршал повернулся, подслеповато прищурился и протянул руку.

- Здравия желаю, командир!

И повернув голову к адмиралу, спросил:

- Николай Григорьевич, мы к этому молодцу в гости?

Адмирал тоже подошел, поздоровался со мной за руку.

- Нет, товарищ маршал. Нам на тот корабль. Извините, командир, я еще всех вас по имени-отчеству не знаю. Будем знакомы: Николай Григорьевич.

Ничего не оставалось делать, как протянуть руку и представиться.

- Светланов Иван Александрович.

Адмирал обратился к маршалу.

- Товарищ маршал, пойдемте. А вы, Светланов, занимайтесь своими делами.

И они направились к трапу матки. Маршал недовольно ворчал:

- А тот командир, что поздороваться не вышел, гордый, стоит ждет, когда мы к нему?...

За дальнейшим я наблюдать не стал и быстренько спустился в центральный пост, правда, предупредив верхнего вахтенного, чтобы тот зорко следил за передвижениями начальников. По всему выходило, что нас пронесло. Осталось только дождаться, когда высокие гости покинут пирс. А командиру я все объясню. Да он и сам мужик пройдошливый, поймет.

Прошло около получаса. Вдруг верхний подает голос.

- Товарищ... командир! Вас начальник штаба флота на пирс приглашает.

Час от часу не легче! Вскочил, шмелем вылетел наверх. На пирсе все та же сладкая парочка. Маршал с адмиралом. Подбежал, доложился.

Маршал заулыбался.

- Командир, чаем угостишь? Мне у твоих соседей не понравилось, доложить не умеют, командир небритый. Ну что?

Я чуть не проверил свой подбородок, даже рука дернулась. За спиной маршала адмирал утвердительно кивал мне головой. Ничего не оставалось:

- Прошу на корабль ко мне в каюту! - как можно гостеприимнее пригласил я начальников. Скомандовал "Смирно!" Проходя мимо, начальник штаба вполголоса пояснил.

- Уперся: идем чайку попьем на соседний корабль. А у тебя порядок?

Внизу все прошло гладко. Мой дежурный по кораблю от страха так оглушительно взревел команду "Смирно!", что маршала проняло. Он долго тряс моему перепуганному дежурному руку, потом всей вахте центрального поста, безостановочно называл всех своей сменой. От осмотра корабля отказался, мол, у таких орлов сразу видно, что все в порядке, чем несказанно обрадовал даже адмирала. По-моему, капризный маршал достал его еще на соседнем корабле. Прошли в мою, точнее, командирскую каюту. Вот тут-то и пригодилась моя предусмотрительная заготовка с коком Васькой. Через пять минут в каюту постучали, и на пороге высветился Василий в белоснежном колпаке.

- Товарищ маршал! Прошу разрешения обратиться к товарищу командиру!

- Конечно! Обращайтесь!

Я не стал ждать Васькиных монологов. Он это дело любил.

- Василий, сообрази чайку, кофе, и что-нибудь к ним перекусить.

- Есть, товарищ командир! Сейчас посмотрю, может, что и осталось после обеда. Прошу разрешения идти?

Развернулся и растворился за дверью. Я чуть в кому не впал. Может, что и осталось... Адмирал тоже недоуменно пялил глаза на меня. Только маршал, не обращая ни на что внимания, весело щебетал о прошлых годах, чести, доблести и воинской вежливости. Буквально через пару минут снова раздался стук. И началось представление. У Василия с обеда осталось несколько сочных, горячих бифштексов, пяток бутербродов с вареным языком, пяток с сырокопченой колбасой, пяток с красной рыбой, несчетное количество с сыром. Ну и так, в виде дополнения, розеточка с вареньем, шоколадки, традиционные флотские воблины, ну и само-собой, чайник и кофейник. Адмирал расплылся в улыбке до ушей. Он, наивный, Васькины издевательства надо мной принял за военную хитрость. Мол, вот, чуть-чуть осталось, так, мелочь всякая. Ну а о маршале я вообще молчу. Тот обрадовался как ребенок. Долго хвалил раскрасневшегося от обилия эмоций Ваську, потом отпустил его, поклевал понемногу от всего, одобрил качество пищи, и вообще вел себя словно мальчишка в парке аттракционов. Начальник штаба тоже с удовольствием откушал, после чего начал многозначительно поглядывать на часы. Маршал намек понял.

- Ну, командир, спасибо за хлеб-соль! Уважил старика! А нам пора. Николай Григорьевич, пойдемте, не будем мешать подводникам.

Поднялись наверх. Уже садясь в машину, маршал попросил адмирала записать ему на бумажку фамилию командира. Меня, точнее, Светланова. Адмирал же прощаясь, поблагодарил:

- Спасибо, не подвел! Запомню.

Сели и уехали.

Командиру на следующий день я, естественно, все рассказал. Получил по шапке, но нежно и не обидно. Потом оказалось, что старичок-маршал был из группы инспекторов Министерства обороны. Отставной козы барабанщики. "Золотая" группа. Он проверял какие-то сухопутные ракетные части в Заполярье, и одному богу известно, где узнал про лодки-носители для диверсантов. И воспылал их посмотреть. Сразу. Сегодня. В воскресенье. Маршал он или нет? Ну а командующий флотом возьми и снаряди с ним нового начштаба для отработки. Так они на нас и выползли. А ввиду того, что визит был скоротечный и внеплановый, никого кроме командования матки не предупредили. Да, а еще говорили, что вскорости у нашего командира в личном деле появилась неожиданная благодарность от Министра обороны за образцовое содержание корабля и отличную подготовку экипажа. Правда, точно не знаю. Сам командир не говорил, а спрашивать мне неудобно было.

Вот такие дела. Хоть я и механическая кость, а кораблем целых два часа командовал! И как! Ни капельки не стыдно! Главное, чтобы страху не было и голос позычней. Начальники - они все это любят. Так-то!

Автономке конец, путь на базу далек...

Случилось это не так давно, лет пятнадцать назад, где-то в середине

восьмидесятых, и само собой, как и все, что происходит на флоте - чистая

правда.

Лейтенант Валя Поспелкин закончил училище не с красным дипломом и синим

лицом, а как и большинство - с синим дипломом и красным лицом. То есть

крепким середняком, таким, из каких и получаются настоящие флотские

инженеры. Но видно, лицо его было покраснее других, и посему распределили

Валю к месту будущей службы, не спрашивая его согласия. На Камчатку. Край,

конечно, благословенный, но уж очень далекий. На удивление Валя не сильно

обиделся, хотя и не очень собирался на Дальний Восток, назначение принял как

должное, а чтобы не особо скучно было одному в краю вулканов и гейзеров,

быстренько женился после выпуска на своей однокласснице Марише,

добросовестно ожидавшей его все пять лет учебы в училище. Оба они были

коренными севастопольцами, а посему никуда отдыхать не поехали, а весело

проплескались месяц отпуска в теплом Черном море, а после, подхватив

чемоданы, вылетели в далекие края.

До того на Камчатке Валя не был. Стажировку проходил на Севере и был приятно

поражен красотами места, где ему предстояло служить Родине. Более

практичная, как и все женщины, Мариша тоже повосхищалась видами Авачи, но,

спросив у торговавшей в аэропорту бабушки цену ведра картошки, впала в

легкий ступор и приходила в себя всю дорогу до Рыбачьего. На эти деньги в

родном Севастополе можно было купить мешок картошки, и еще на остальные

овощи осталось бы. В штабе флотилии, изучив предписание Вали, почесали

затылки и отправили его в дивизию, носившую славное прозвище <банановой>. В

советском военно-морском флоте было несколько дивизий атомных подводных

лодок, носивших титул <банановых>. Корабли этих соединений ходили не как все

на три месяца под воду нервировать супостата, а по-особому. Например,

дивизия, в которой предстояло служить Вале, посылала корабли в далекую

вьетнамскую базу Камрань. Лодка торжественно провожалась в автономку,

уходила, погружалась, чапала в подводном положении около месяца до берегов

Вьетнама, там всплывала и швартовалась в базе. Месяцев шесть-семь корабль и

экипаж парились на жарком тропическом солнце, неся боевое дежурство по

большей части у стенки пирса, потом снимались с якоря и таким же манером в

подводном положении возвращались в родную базу на Камчатку. Такая автономка

носила название <бананового похода> и длилась в среднем месяцев девять,

почти как у дизелистов. Вот в такой дивизии и предстояло служить нашему

герою.

В отделе кадров дивизии лейтенанту обрадовались как родному. Лейтенантов во

все времена не хватало. Ни диплом ни личное дело никто не изучал, вместо

этого кадровики торжественно сообщили Вале, что его экипаж сейчас на

контрольном выходе перед боевой службой, и что у него еще есть пять

свободных дней перед их приходом, и что он должен радоваться тому, что попал

в такой боевой экипаж. Сообщение Валентина, что с ним приехала молодая жена,

немного покривила сладкие лица кадровиков, но они совладали с эмоциями и

отправили молодого офицера в политотдел. Душевный замполит второго ранга

тоже как-то с большой внутренней теплотой отнесся к зеленому лейтенанту, и

изучив его бумаги, в течение буквально пяти минут выправил Вале бумагу, по

которой тому должны были предоставить комнату в офицерском общежитии. В

общежитии к бумаге отнеслись с пониманием, и через два с половиной часа

Валентин и Мариша оказались в немного запыленном номере с двумя казенными

кроватями, колченогим столом с парой стульев, шкафом довоенных времен и даже

отдельным туалетом. Супруги были поражены четкостью и сервисом военных

органов, ибо по рассказам очевидцев такое умильное отношение военных органов

к молодым офицерам было, мягко говоря, нетипичным.

Все прояснилось через шесть дней, когда из морей вернулся Валин <пароход>.

Выяснилось, что милосердие штаба было совсем небескорыстным. Просто-напросто

Вале предстояло через еще пять дней уйти со своим кораблем на боевую службу

в самый настоящий <банановый> поход. А политорганы просто подстраховывались.

Командир Вале попался, правда, очень боевой. Гроза врагу - отец матросу.

Вдобавок ко всему, по причине нервной семейной жизни, капитан 1 ранга

придерживался мнения адмирала Макарова, гласящего, что в море - дома, что и

внедрял среди своих подчиненных в приказном порядке. Офицеру Вале пришлось

принять это как должное, и сообщить обалдевшей от известия Марише, что скоро

он ее покинет примерно на девять месяцев. Так и случилось. После шести

бессонных напряженных ночей Валя чмокнул жену в щеку, сунул ей в карман свое

трехмесячное жалованье и умчался служить Родине в далекий Индийский океан.

Корабль, на который попал Валя, был, мягко говоря, не новым, проекта 675 с

грозным прозвищем <стратегический забор>. Бродить по морям несколько месяцев

подряд старичку ракетоносцу было уже не под силам, а вот стоять на взводе у

пирса в Камрани он годился, да и пульнуть ракетами мог еще о-го-го! По

дороге в солнечный Вьетнам Валю, как и положено, дрессировали по полной

катушке на предмет знания специальности и устройства корабля. Юношей Валя

был совсем не тупым, поэтому уже через месяц неторопливого перехода уже

умудрился сдать зачеты на самостоятельное управление и заступить на вахту

ГЭУ, совершенно не дублируясь старшими товарищами. Благополучно прибыли в

Камрань. Пришвартовались. И потекло боевое дежурство. Текло оно достаточно

однообразно, без всплесков и неожиданностей. За все это время Валя даже

несколько раз написал письма жене в Севастополь, догадываясь, что она одна

надолго в Рыбачьем не задержалась. Время бежало день за днем, день сменял

ночь, и вскоре подошло время идти обратно на Камчатку. Экипаж воодушевился.

Всем чудились отпускные билеты, горы инвалютных бонов и свидания с близкими.

За два дня до отхода корабля Валя загремел в базовый госпиталь по банальному

аппендициту. Правда, гнойному, с осложнениями, но от этого не лучше. Хирург,

взрезавший живот лейтенанту, категорически отказался выдать молодого офицера

на корабль. Вале и правда было хреновато, но и он самоотверженно стремился

на борт родного крейсера. Но... Совместное желание Вали и его командира

натолкнулось на стальное упрямство доктора, и командир, всплеснув руками,

быстренько соорудил своему <раненому> офицеру продаттестат и приказом по

кораблю откомандировал его в госпиталь. Через день крейсер ушел домой. Без

лейтенанта Валентина Поспелкина.

В тропическом климате швы зарастали плохо. Вся больничная <радость>

затянулась без малого на месяц. Наконец, все срослось, и Валю, снабдив

необходимыми документами, выпроводили за ворота военной лечебницы. Командир

базы, контр- адмирал со следами <тропической лихорадки> на лице, принял Валю

очень радушно. Усадил, поговорил о здоровье, а потом сообщил, что его судьбу

уже решили. На смену Валиному кораблю через недельку притащится другой

корабль из его же дивизии, и Вале предстояло отдежурить с ними еще месяцев

семь и только тогда вместе с кораблем вернуться на Родину. Прикинув в уме,

что его первая автономка затянется уже до восемнадцати месяцев, Валя

прослезился, но за неимением другого выхода был вынужден согласиться и

ответить молодцеватым <Есть!>

Так и случилось. Пришел другой <стратегический забор>, и опытный тропический

офицер Поспелкин, доложившись уже осведомленному о его похождениях

командиру, заступил на боевую вахту. Экипаж его принял нормально, все знали

об оставленном в далеком порту лейтенанте, да и на этом корабле оказались

знакомые офицеры. Шатко-валко, но следующие семь месяцев Валя как-то

пережил. Да вдобавок ко всему в один из дней на него свалилась целая пачка

писем от супруги. Из первого он узнал, что Мариша беременна, из следующих

понемногу ознакомился с ходом беременности, а из последнего выяснилось, что

он ведь уже и счастливый отец мальчика, названного ввиду временного

отсутствия отца и без его согласия Сережей. Естественно, Валя только ножками

не стукал в ожидании отхода в родную базу. И, наконец, этот день настал!

Корабль под звуки оркестра оторвался от берегов социалистического Вьетнама и

направился к своим берегам. Валя вздохнул с облегчением и... И все сломалось

в один миг. Точнее, сломалось не все, а только сдохли от безмерной старости

испарители корабля. Оба. Без всякой надежды на восстановление своими силами.

А без питательной воды, как известно, атомные подводные лодки в море

находиться не могут. Пришлось в аварийном порядке возвращаться в Камрань.

Когда Валя снова оказался на знакомом пирсе, он чуть не зарыдал от тоски. В

Камрани запчастей для испарителя не оказалось. После длительных переговоров

с штабом флота по поводу корабля, командованием было принято соломоново

решение. Кораблю продолжать дежурство у пирса, а ему на помощь вскорости,

месяца через два, придет плавучий ремонтный завод - ПРЗ, все починит, и вот

тогда домой! После такого известия офицер Поспелкин выпросил у товарища

пол-литра <шила> и накачался до свинячих соплей, невзирая на неподходящий

для пьянок климат. Все стало известно командиру корабля, но тот отнесся к

Валиному горю сочувственно, и никаких репрессивных мер не принял, а даже

наоборот пообещал что-нибудь придумать. И вскорости придумал!

Попытка переброски Вали на родину посредством авиации не удалась. Что-то с

особистами не завязалось, и рассчитывать пришлось только на своих флотских.

В Камрань заглянул по дороге домой корабль Краснознаменного Черноморского

флота, БПК с совершенно незапоминающимся названием.

Положив в карман флягу с <шилом>, командир подводной лодки отправился с

визитом к своему надводному собрату. За чашкой <чая> была достигнута

договоренность, что лейтенант Поспелкин будет откомандирован со всеми

надлежащими документами на БПК в распоряжение его командира, тот менее чем

через месяц отшвартуется в Севастополе, где Вале выдадут отпускной билет на

десять дней и предписание на возвращение в часть. По прибытии в Севастополь

Вале предлагалось немного понежиться в лоне семьи, затем на свои деньги

возвернуться в Рыбачий, получить все причитающиеся довольствие и уже на

законных основаниях убыть в очередной отпуск. Или в два очередных... если

отпустят.

На БПК Валю приняли как родного. Выделили каюту, вестового. Приодели

поизносившегося офицера в тропическую форму, и даже оформили не как

<пассажира>, а как полноценного члена экипажа на вакантную должность какого-

то ракетного офицера. Поход в надводном положении Вале не был в диковинку,

после первого курса он уже выгуливался на учебном <Перекопе> в Болгарию, но

Индийский океан пересекать ему еще не приходилось. В море Вале особенно не

докучали, и он круглыми днями слонялся по кораблю, познавая службу и быт

надводников. Через неделю его попытался захомутать замполит, и тогда Валя

сам попросился стоять дублером на вахте в родной БЧ-5 на ПЭЖе. Ему

разрешили, и политрук отстал.

По дороге в Севастополь предстоял заход в еще одну из немногих заморских баз

Советского Союза - Аден. Пополнить запас топлива и провизии. В Адене стояли

недолго. <Миролюбивые> йеменцы в очередной раз выясняли отношения друг между

другом, поэтому над городом местами вздымался дым и периодически слышалась

стрельба. Аврально загрузившись, БПК поднял якоря и вышел в море. И вот

когда Валя рассматривал с кормы тающие в морской дали берега Йемена и

предвкушал скорую встречу с семьей, случилось непоправимое. В Главном штабе

ВМФ кто-то из стратегов, стоя над картой с циркулем и линейкой, поразмыслил

немного, и ткнув отточенным карандашом в точку, обозначавшую местонахождение

Валиного БПК, твердо отчертил новый маршрут боевого корабля. Через час в

адрес командира БПК ушло радио, гласящее, что БПК необходимо изменить курс и

следовать вокруг африканского континента для встречи с группой наших

кораблей в назначенной точке. Координаты точки прилагались. Новость эту

лейтенант Поспелкин узнал на обеде в кают-компании и чуть не подавился. В

панике Валя бросился к командиру корабля и тот остудил его в один момент.

Мол, так, товарищ лейтенант, пока мы домой тащились, ты был пассажир, и не

более того. Но теперь, когда корабль нежданно приступил к выполнению неясной

пока до конца боевой задачи, лейтенант В. Поспелкин становиться полноправным

членом экипажа со всеми полагающимися обязанностями. А посему ему выдаются

зачетные листы на самостоятельное управление и допуск несения вахты на ПЭЖ,

а, принимая в учет месячную стажировку, время на сдачу ему дается две

недели. Когда на глаза у Вали навернулись слезы, командир несколько сменил

тон и сочувственно добавил, что ничего другого ему не остается, заходов

больше не планируется, а бездельников, да еще в таком мелком звании, он на

борту не потерпит. И еще утешил тем, что он приказал переделать приказы по

кораблю и теперь после окончания похода государство сполна заплатит Вале

бонами Внешторгбанка за каждые сутки, проведенные в море. В этот вечер Валя

второй раз надрался в своей каюте до бесчувствия. Офицеры БПК, и до того

относившиеся с большим сочувствием к бедному лейтенанту, прониклись к нему

еще большим состраданием и утешали как могли. Связисты умудрились

организовать весточку жене, механик разом подписал все зачетные листы, а

начальник вещевой службы, заприметив штопаные-перештопаные носки Вали,

полностью обновил его гардероб. Кают-компания, принимая во внимание

бедственное положение офицера Поспелкина и полное отсутствие в его карманах

денег, сбросилась и снабдила его сигаретами, обязав каждого отдать Вале по

три пачки из своих личных запасов.

Потекли боевые будни. В стремлении занять время и перебить дурные мысли,

Валя яростно и настойчиво изучал устройство надводного корабля, пролез его с

носа до кормы и совался во все дырки, какие можно было только найти. Скоро

его знания корабля сравнялись со знаниями профессиональных надводников, а в

некоторых случаях стали и выше. Вахту Валя нес самостоятельно, а механик

даже ставил его в пример некоторым своим нерадивым подчиненным. В общем, он

стал совсем своим на борту БПК, и понемногу начал приходить к выводу, что

служба на надводном корабле тоже не мед, несмотря на постоянное наличие

солнца и свежего воздуха. В свободное от вахт время Валя наловчился вырезать

из деревяшек, которые он разыскивал по всему кораблю, шахматные фигурки, и

тратил на каждую максимум времени, не торопясь и не халтуря. Долго ли,

коротко ли, но Индийский океан остался за кормой, его сменила Атлантика со

своим неудержным и суровым характером, а корабль все резал и резал волны,

приближаясь к своей точке якоря. На рандеву БПК не опоздал. В назначенный

день встреча состоялась, но кроме очередного удара судьбы ничего больше Вале

не принесла. Вместе еще с несколькими боевыми кораблями на место встречи

подтянулось несколько транспортов и танкеров, с которых на БПК в спешном

порядке начали перекачивать мазут и грузить продовольствие. А на совещании,

собранном на флагмане, командирам объявили, что им предстоит отрядом

кораблей следовать через всю Атлантику, обогнуть Южную Америку, пересечь

Тихий океан, попутно поучаствовав в учениях Тихоокеанского флота, и

завершить свой путь в бухте Золотой Рог города Владивостока. Нетрудно

представить состояние нервной системы совсем охреневшего Валентина, если

даже офицеры-надводники впали в полный транс. Поспелкин с разрешения

командира связывался с капитанами всех гражданских судов, но никто из них не

следовал в родные порты. Один, правда, следовал на Кубу и был согласен

доставить потерявшегося лейтенанта в Гавану, но что он там будет делать,

Валя не представлял, и был вынужден с горечью отказаться, в глубине души

опасаясь оказаться на сахарных плантациях, так как не видел теперь для себя

ничего невозможного. Сердобольный командир БПК обратился к командиру отряда

кораблей по поводу судьбы Поспелкина, и тот решил вопрос быстро и просто:

порекомендовал лейтенанту-бродяге служить Родине там, куда его забросили

морские дороги, то есть на его БПК и нигде более, пока обстановка не даст

возможность вернуться на родные подводные лодки. Но, тем не менее,

незапланированный офицер в составе отряда заинтересовал адмирала, и он

направил запрос в кадры флота по поводу Валентина. Кадровые органы флота

ответили, что офицер с таким данными действительно проходит службу в рядах

ВМФ на Камчатской флотилии, но как он оказался посреди Атлантики, им

неведомо, но уж если его и занесло в такую даль, то сам бог велел сидеть на

корабле и ждать, когда эскадра придет во Владивосток. Суетиться не надо!

Спешка нужна только при ловле блох! А вот придут в порт назначения, там с

ним и разберутся соответствующие органы. Валя написал жене совсем уж

упадническое письмо, в котором честно признался, что теперь уже совсем не

знает, когда окажется не только дома, а вообще на суше. Передал письмо

гражданским морякам, и в третий раз за свое титаническое плавание напился в

хлам и в пьяном виде раз десять за ночь свалился с койки в каюте, разбил

голову, набил кучу синяков и окончательно смирился с происходящим. За пьянку

его проработали по полной форме, а заодно, принимая во внимание его тяжелое

морально-психическое состояние, приставили к нему замполита БЧ-5 для

предотвращения попыток суицида. Замполит порядком достал Валю задушевными

беседами, пытался влезть за ним даже в гальюн, вдруг он там петлю мылит, а

окончательно допек Поспелкина всевозможными психологическими тестами,

которые он извлекал из своих политзакромов в ужасающем количестве.

Доведенный опекой неугомонного политработника, Валя по всем правилам

обратился к командиру корабля с письменным рапортом, в котором униженно

просил отцепить от него политрука, а взамен клялся, что топиться, стреляться

и вешаться до схода с их корабля не будет. Командир внял просьбе лейтенанта,

и замполита от него отстегнули к величайшему сожалению последнего, желавшего

на основе своих наблюдений за Валентином написать научную работу и свалить с

ее помощью на берег преподавателем в училище.

Плавание, тем временем, продолжалось. Валю уже давно все считали в доску

своим, и если механик и драл своё офицерство за грязь в котельном отделении,

то доставалось и ему наравне со всеми. Сам Валентин уже как-то смирился со

всем, жену вспоминал как что-то очень далекое, и начал замечать за собой,

что понемногу забывает черты ее лица. Про сына и говорить нечего, как он

выглядит, Валя даже представить себе не мог.

Эскадра успешно миновала два океана, отстрелялась ракетами, отпулялась

торпедами и, наконец, повернула к Владивостоку. Валя уже давно ничему не

веривший, смотрел на такое развитие дел философски, и говорил всем, что

когда до Владивостока останется день ходу, корабли получат новое радио и их

повернут еще куда-нибудь к черту на рога, но только не домой. Но на этот раз

мрачные предчувствия Валентина не сбылись. Эскадра упрямо продвигалась все

ближе и ближе к родным берегам. И вот, наконец, настал день, когда на

горизонте показались ночные огни Владивостока. Постояв на рейде ночь, с

раннего утра корабль облепился буксирами, и через час уже привалился к

пирсу. Обалдевший от счастья Валя Поспелкин разглядывал простиравшийся перед

его глазами огромный город и никак не мог поверить в то, что он, наконец, на

Родине, и в то, что, наверно, он скоро увидит жену, сына, маму и вообще

всех. В последнем он еще слегка сомневался. А на дворе стоял июль месяц. Не

по-тропически, а по-нашему тепло и хорошо. Заканчивался двадцать пятый месяц

автономного похода лейтенанта Валентина Поспелкина.

Офицеры БПК устроили по поводу возвращения шумный банкет в одном из

близлежащих ресторанчиков, на котором не раз с шумом и смехом поднимался

бокал за них самих, их поход и за приблудшего Летучего <Голландца> Валю.

Вновь была пущена шапка по кругу и Поспелкинну собрали на билет на самолет

до Петропавловска-Камчатского, куда он и вылетел на следующий же день,

закинув за спину мешок с нажитым добром. На память офицерам ставшего почти

родным БПК Валя оставил в кают-компании, искусно вырезанные им шахматы, в

которых пешками были лейтенанты, слонами-старлеи, конями - каплеи,

офицерами-капитаны третьего и второго ранга, королями-капитаны 1 ранга, а

своенравными королевами - адмиралы. Причем мундиры фигурок и особенно их

знаки различия были вырезаны особо тщательно и с соблюдением всех мелочей и

типичных сопутствующих признаков вроде живота, бутылки в руках и прочего.

В штабе дивизии на Поспелкина посмотрели как на призрака, создание

восставшее из мертвых. В отделе кадров вообще считали, что Поспелкин уже

давно служит где-то на Черноморском флоте, а к ним просто никак не дойдет

приказ о его переводе. Командир корабля был более информирован, и по его

сведениям Валентин должен был находиться с каким-то надводным кораблем на

ремонте в Адене. Появился Поспелкин вовремя, так как, пока он бороздил моря

и океаны, его экипаж успел сделать еще одну автономку и сейчас сдав корабль,

собирался в отпуск. Финансист экипажа, получив от Вали гору бумаг и выписок

из приказов, слегка офанорел. По самым скромным подсчетам Поспелкину

полагалась огромная сумма в инвалютных рублях, и это не считая получки почти

за два года. В финчасти претензии Вали на финансы тоже не вызвали особого

восторга, особенно в части касающейся валюты. Но научившийся заходить во все

двери Валентин Поспелкин на поводу у них не пошел, а пробился на прием к

командующему флотилией. Не желавший сначала и слова слышать от сопливого

лейтенанта, адмирал по мере рассказа развеселился, а под конец даже

посоветовал Поспелкину написать мемуары и отправить их в <Морской сборник> в

рубрику <Ходили мы походами...>. Потом адмирал возмутился тем, что не был в

курсе того, что лейтенант из вверенной ему флотилии больше двух лет

колобродит по всему свету, а он ничего об этом не знает. Был незамедлительно

вызван командир Валиной дивизии и корабля, устроен разнос по поводу

махрового сокрытия сего возмутительного случая и строго указано на

недопустимость таких фактов в будущем. Затем настала очередь начфина

флотилии, которому разгоряченный адмирал дал команду выплатить Валентину все

до копеечки под его личную адмиральскую ответственность. Затем взгляд

адмирала снова упал на командира Валиного корабля. Адмирал сообразил, что

лейтенанту подошел срок получать очередное воинское звание, а об такой

мелочи, конечно, забыли, и грех было бы не воспользоваться случаем взнуздать

подчиненных еще разок для профилактики. Гнев военного начальника возрастал

по восходящей, и следующим пунктом должен был стать погром организации

службы на Валином корабле. Но оказалось, что командир Валиного экипажа был

тоже орел не промах, и прямо в кабинете адмирала вручил Поспелкину погоны

старлея. После чего выяснилось, что конфликт исчерпан, все наказаны и вообще

все в порядке. Напоследок адмирал посоветовал, а это то же самое, что и

приказал, отпустить Поспелкина в отпуск за два года, чего Валя втайне желал,

но на что совершенно не рассчитывал.

В общежитии Вале сказали, что жена его уехала при первых признаках

беременности, а комнату его, естественно, кому-то отдали, сдав вещи

коменданту. Они сохранились в целости и сохранности, и, получив ключ от

нового номера, Валя, наконец, впервые за два года облачился в гражданскую

одежду. С отпуском и деньгами его на удивление не обманули, и через неделю

торжественно отправили отдыхать. Билетов на самолет, естественно, было не

достать, и Валя, наотрез отказавшись ждать неделю-другую в аэропорту до

посадки, взял билет на пароход и отчалил во Владивосток. Там он заглянул на

свой БПК, вставший на завод ремонтироваться, раздал долги, попьянствовал с

друзьями и, дав чудовищную по своим размерам взятку администратору

аэропорта, купил билет на самолет в день вылета.

Дома его встретила жена, со скуки за два года превратившаяся из жгучей

брюнетки в роскошную блондинку, упитанный годовалый сын, привыкший только к

неподвижному папе на фотографии и агрессивно воспринявший его живьем,

радостные родители и теща, абсолютно уверовавшая в то, что ее зять непутевый

гуляка, а не примерный семьянин и опора супруги. Так закончился первый

автономный поход лейтенанта Валентина Поспелкина. Первый, но далеко не

последний... Но зато какой!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Evgen   

Иля и Mike, спасибо ... Правда последнее я уже выкладовал ... Ну да не беда - стоящая весчь!

---------------------

Ждемс продолжения ...

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

в продолжение темы, рассказ про "Щит родины" (ПВ КГБ СССР).

есичо, все опусы - с www.bigler.ru

Вот, некоторые штатские говорят, что военные - люди необязательные. Современный военный, де, человек расхлябанный, неряшливый, да еще и пьющий иногда, и вообще прошли те времена, когда военный считался эталоном точности, вежливости и опрятности.

Позволю себе не согласиться с этими умоизмышлениями и привести маленький пример на этот счет.

***

Дело происходило в Приморском крае в период тайфунов. У нас все «дела» почему-то возникают в период тайфунов, вероятно, эти проклятые тайфуны специально подгадывают...

***

Служил у нас капитан один. Назовем его Василием. Нормальный такой мужик, безотказный, вежливый и тихий. Из пиджаков.

В тот день 14 августа 198... года Василий сменялся с караула.

Пришел он, значит, в штаб, чтобы пистолет в сейф положить, а тут командир в дежурке стоит и на кого-то орет зверски. Орет, чтобы какую-то машину искали быстрее и старшего искали в один момент.

Ну, понятно, что вся присутствующая служба стоит навытяжку, полковника глазами ест и матерки в себя вбирает, удивляясь богатству великого и могучего русского языка... Василий тоже встал и тоже стал вбирать, ибо потихоньку смыться у него не хватило совести.

Именно в этот момент командирский взгляд упал на Василия, и вопрос о старшем машины был решен положительно.

Напрасно Вася жалобно проблеял, что он с караула и устал, командир слов своих не менял, а Вася в силу своей врожденной интеллигентности и не спорил особо.

А за окнами штаба уже начали пригибаться тополя и ели, в разное время посаженные военнослужащими-пограничниками, и уже дневальный по корпусу тыла побежал подвязывать к здоровенной дубине маленький кедр, который высадил своими руками предыдущий «Батя». Уже и первая шиферина слетела со штаба и грохнулась о плац, а небо начало затягиваться вечерне-тайфуновой, злобной дымкой...

Командир, приказав Васе «за мной», уже в кабинете, опять заматерился теперь в телефон:

- Петрович! У меня тут капитан один сидит, вот он и привезет сыворотку эту! ...Вася, во сколько часов на Занадворовском перевале на «шестьдесят шестом» сможешь быть? А?

Ничего не понимающий Вася, прикинув погодные условия, текущее и оперативное время брякнул:

- В двадцать... В двадцать, ну... двадцать один точно буду. Если ничего не случится.

- Петрович! В двадцать - двадцать один! Мой капитан обязательно будет на повороте к мысу Песчаному! Встречайте только. Все! До связи. Отбой.

В двух словах Васе было рассказано, что сына директора рыбосовхоза «Мыс Песчаный» укусила гадюка, и сейчас парень при смерти, а сыворотки противоядной во всей округе нет, и только пограничники могут спасти парня.

Тут уже и начмед со скоростью молодого жеребца прискакал и ампулы какие-то принес...

***

Движение Вася начал уже при видимости 10 метров и проливном дожде с ураганным ветром.

Через 20 километров, за поселком Барабаш, у Васи скисла шишига. До перевала и поворота к Мысу Песчаному оставалось еще 20...

В другой ситуации Вася мог бы спокойно остаться на месте и пережидать непогоду, но дело шло о жизни и смерти человека! Поэтому Вася сбросил кобуру и ремень, заткнул за пояс пистолет, облачился в плащ-накидку и принялся месить хасанские грязи своими хромовыми офицерскими сапогами.

«Командирские часы» (настоящие командирские, еще тех первых моделей, кои так ценились у военных) высвечивали 19 часов 10 минут...

Сколько он шел - неизвестно. Вся техника прекратила движение, и на государственном шляхе «Краскино - Раздольное» Вася был совершенно один...

Вдруг... Чу!.. Послышалось бухтение, и на осклизлой дороге высветились желтые фары догоняющего Василия автобуса типа ПАЗ.

Проворно сняв капюшон накидки, Вася обозначил свою зеленую фуражку, коя, как известно в те, стародавние, времена являлась символом уважения любого Советского гражданина.

Еще через минуту Вася кое-как втиснулся на ступеньку ПАЗика и уперся табельным оружием в корму какой-то толстой тетки. Тётка сначала подозрительно оглядывалась, но потом, видать, привыкла...

К великому сожалению Васи (и, кажется, толстозадой дамы) чудо советского автобусостроения не смогло преодолеть подъем на перевал и позорно остановилось, не доехав три километра до вожделенного поворота с заржавленной, когда-то крашеной синей краской табличкой «Мыс Песчаный»...

...Преодолевая последний километр перевала, грязный, промокший, сбиваемый дикими порывами ураганного ветра Вася тоскливо думал о всех тяготах военной службы. Ему мучительно хотелось сбросить с себя насквозь промокшую форму, выбросить к такой-то матери ставший непереносимо-тяжелым ПМ, пожрать, выпить горячего чая и завалиться в теплую постель... А еще он думал, что к назначенному времени безбожно опаздывает...

***

Концовку повествования можно полностью скопировать с заключительной части рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни», ибо сидящие в машине скорой помощи люди увидели раскорячившееся под порывами ветра существо, которое постоянно поскальзывалось и падало, но упорно двигалось по направлению к «таблетке»...

Уже после акта приема-передачи ампул с сывороткой и стакана чистого медицинского спирта кто-то из врачебной бригады поглядел на часы и ахнул: «Вот это точность! А мы думали они шутят!!»

Машинально и пьяненько глянув на свои «командирские» Вася отметил: «20.21»...

Изменено пользователем Иля

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

Политинформации.

Сержантская школа. Ума-то нету. Один желудок.

- Кто последний, то пидорас!

Эта фраза дежурного следовала сразу после учебной команды "В ружьё". Своими ушами слышал, как ихний начальник УПЗ нашего спрашивал, мол чего у тебя за секрет такой? Мои, дескать, ещё с эрекцией борются, а твои уже антабке петтинг делают, сваливаясь с третьего этажа по лестнице на плац.

- Дух здорового соревнования!

Это в рамках учебной заставы. Внутри отделения тоже подобные майсы бродили. Сами между собой договаривались, кто проводит политинформацию (когда очередь до нашего отделения доходит), да не просто так, а, допустим, чтоб она начиналась со слов "так бы и уебал бы!"

Итак, КПЗ, подтягивание туловища на перекладине.

- Кто меньше всех, тот завтра толкает политуру, начиная со слов "так бы и уебал бы!" А если слабо - то чухан. (хуже только чмо).

Если б такие методы были у Романцева в Японии... хрен бы кто у Бесчастных мячик отобрал, а старый валенок Онопко получал бы тыщу фунтов в час в обороне Манчестера. Отвлёкся.

Итак, утро. Сечка лежит в желудке, мозг набекрень пытается совместить несовместимое - открытые глаза и внятный взгляд. Ленинская комната, за столом замполит, за его спиной политическая карта мира. Понедельник.(Вроде). Выходит Серёга Скачков. Ростом большой, тяжёлый, недалёкий сельский парень. Женатый, есть ребёнок. Косноязычный (как бы я сейчас сказал), тормоз в общем. Достаёт конспект. Там переписана статья из Красной Звезды.

В курсе того, что должно произойти, только девять человек (не считая Серёги, конечно). Только он открывает рот... входит начальник школы

- Застава смррна!

- Вольно, продолжайте.

Серёга выпустил воздух, и "завис". Замполит заёрзал. Ей-богу бы простили на сегодня, шутка ли! Начальник школы.

Скачков берёт указку в руки, напрягается, и ткнув указкой в районе Торонто, басом как рявкнет:

- Так бы и уебал бы!

И всё, опять завис. Замполит не сразу замечает слюнку-нитку из своего открытого рта, начальник школы с интересом разглядывает одним глазом Серёгу, другим замполита, третьим всех пятерых сержантов, сидевших особнячком.

Скачков тем временем, вспотев, выдавливает:

-Виноват, не то читаю, блядь.

И начинает по написанному бубнить про Персидский залив, НАТО, и прочую пропаганду. Закончив, как полагается:

- Вопросы будут?

Замполит было открыл рот, но опередил начальник:

- А с чего вы начали, товарищ курсант, что за конспект?

- Письмо это.. тёще.

- Ну слава богу, а то я боялся что это ТПВ! (тактика погранвойск)

Чем это всё кончилось, думаю, понятно. Бегали долго. Весь день

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

ОДНАЖДЫ ГДЕ-ТО...

Он просто жил.

Разумеется, у каждого человека есть свои сложности, свои тайны и свои мечты.

Проблема в том, что они не стоят на месте стреноженными лошадьми, а вертятся в большом калейдоскопе жизни, иногда меняясь местами - проблемы становятся отдушинами, секреты - плакатными лозунгами, да и сам этот калейдоскоп иногда напоминает пустую бутылку с запиской об обстоятельствах кораблекрушения, болтаемую штормами вдали от любых берегов, к которым можно пристать.

Когда жизнь представляется именно таковой, остается просто жить.

Он и жил. Отца почти не помнил - вроде как убили его на лесозаготовках, но

тела не нашли. Да и деревни своей, откуда родом, тоже не помнил - мать

собрала его и брата, да и подалась в город. Город был один, дальше на восток начиналось море. Время было смутное, наделяющее безобидные слова, "кулак", например, смертельным смыслом, зато делающее страшных людей вершителями судеб, время было непростое. Оно и уработало маму - простую, наивную, доверчивую. Была бы у них еще сестрёнка, да не вышло что-то, и забрало это "что-то" мать с собой в могилу - она, как всегда, думала, что покровит и пройдёт...

Детский дом разлучил с братом (навсегда), но научил выживать. Оказалось, что он мог слышать сразу нескольких человек, скрип одного вагона трамвая

отличался от другого, а по свистку милиционера он мог безошибочно сказать,

далеко ли он, или уже пора драпать. Так и держали его на стрёме, неохотно

делясь. Но потом всех переловили, пришлось пробиваться самому. За первые

часы, украденные на рынке, долго били витой ножкой от стола. Не стало

передних зубов, а два пальца, указательный и средний, на правой руке,

срослись изогнутой баранкой. И не взяли бы в ФЗУ из-за них, пальцев, но

начальник учебного участка пожалел. А директор на завод пристроил, и сунул

потом комсомольскую путевку, на военную службу. Много человек сделал. Можно

сказать, вторично жизнь подарил.

Случайно или нет, но оказался он в учебном отряде младших специалистов

Морпогранохраны. Удивлялись все: шпана-шпаной - и в НКВД. И там оказалось,

что мало того, что у него есть музыкальный слух, два своих пальца, на

которых он научился так забойно свистеть, но из-за которых почти не мог

писать, уникальным образом охватывали набалдашник телеграфного ключа, и рука не уставала. А писать его учили левой. Так и ползли такие разные, звонкие, отчётливые, как выстрелы <маузера>, и мягкие, глухие, как застенные рыдания, или прерывистые из-за помех, как кашель чахоточного, и совсем незаметные, шепотом умирающего, точки и тире азбуки Морзе, от ушей по рукам - по правой к ключу, по левой - к карандашу над блокнотом... Научили всему - гладить флотские клёши (кто пробовал гладить настоящие клёши, тот поймёт), прибирать кубрики до блеска, тянуться в струнку и даже стрелять покалеченной рукой - вот только тяжестей больше пуда поднимать не давали. Ему было все равно, но так было положено. И еще - так и не научили политике партии. Не верите?

Удивляетесь, что с маленькой буквы написано? А тогда не удивлялись - всё

куда как проще было. Поняли однажды, что не надо это человеку. Только хуже

будет. Из-за его молчания или ответа невпопад пострадают все. Ну и оставили

в покое, удовлетворившись тем, что он тщательно записывал все в тетрадке -

округлив левую руку, как все, переученные с травмированной правой.

И вот тогда, в период любования разложенным по полочкам, появились в его

жизни три вещи, которые и определили всю ее перспективу - корабль, гитара и

краснофлотец Петухов.

Корабль был итальянский и очень красивый. Сами тогда таких делать не умели,

да и недосуг было, и вот пришли с далёкого и манящего Запада два этих

красавца, уроженцы Генуи - элегантные, свеженькие, норовистые, резко

выделяющиеся из разномастной ватаги имеемых судёнышек-горемык отсутствием

угольной копоти - над трубами туго дрожал прозрачный, упруго вибрирующий

шлейф дизельного выхлопа. Тогда это было в диковинку. Доводилось ли вам

испытывать ощущения от густого запаха корабельной соляры? Говорят, итальянцы давно потеряли традиции Римской империи - так может быть, их просто развезли по свету их корабли? А когда эти корабли, после ряда известных событий, поменяли безликие номера на звучные фамилии пусть умерших, но весьма и весьма именитых людей, стало даже немножко страшно - против воли появилась опаска "не соответствовать", "не справиться", и даже - вот так иногда приходит истинное понимание вещей, которые долго пытался вызубрить - "не оправдать".

Гитара обнаружилась в рундуке матроса из перегонного экипажа, он то ли забыл ее, то ли оставил. Инструмент был хороший, но побитый жизнью. Сменившись с вахты, он чаще всего шел в кубрик и слушал, как комендоры терзают инструмент, вытягивая из полысевших неаполитанских струн настоящую русскую тоску - бессмысленную и беспощадную. С чувством он примириться мог, но вот со звуком...

Однажды убежав в увольнение, он взял гитару с собой - не знал что именно, но чувствовал, что надо что-то делать. Попалась вывеска - "Ремонт патефонов".

Старый еврей (уж простите за подробность - эта банальность оттого и

банальна, что русским для такой работы часто чего-то не хватает) не имел к

патефонам никакого отношения, он просто продавал иглы. Зато там же его

отпрыски клеили старые рассохшиеся деки, вырезали колки, натягивали новые

английские струны, и - о чудо - даже лакировали смычки. История умалчивает о том, почему старый еврей решил восстановить гитару бестолково мнущегося в

углу военмора - может быть, инструмент действительно был фирменным, а может, не в гитаре дело было, а в этом моряке-погранце с изувеченной рукой - ведь ясно было, что играть он не умеет. Еврей взял гитару, провёл большим пальцем по ладам. Поставил в уголок. Кряхтя, нагнулся, и вытащил откуда-то другую - попроще, но совершенно целую и с новыми струнами. Еще покряхтел и вытащил самоучитель с "ятями" и камертон. И сказал: если что - пусть заглядывает.

Гитара заселилась в радиорубку, а там чужие не ходят. Он не учился петь - он учился играть, подстраивая бой под четыре пальца. Старый гитарный букварь был академичен - и эта академичность, вот тут впервые и появившись в его жизни, как-то сразу встроилась в неё оттенками ощущений "хорошо" и "плохо".

Не столько самими оценками, сколько их приращениями туда и обратно. И

довольно скоро заунывное стеклообразное банджо новичка зазвучало искренними

детскими композициями Чайковского, а потом и довольно правильным Моцартом,

слегка напрягшим политрука, но, поскольку дело не вышло за пределы

радиорубки, и ход ему давать не стали.

И эта история со временем стала бы идиллией, если бы не краснофлотец

Петухов. Краснофлотец Петухов был старшим радистом и отменным, искренним,

блестящим, неповторимым бабником. Не таким бабником, который коллекционирует победы, обязательно выискивая в каждой новой жертве ускользающий идеал, глупый и бесполезный в своей нереальности, и не находит его, обреченный вечно бежать по кругу своего разочарования; а таким, который в каждом новом жесте, движении, изгибе линии бедра и причудливом рисунке родинок на спине читает уникальное свидетельство обилия, щедрости, неизбывности жизни как таковой. Дневников краснофлотец Петухов не вёл, но, будучи неплохим рассказчиком, частенько поведывал своему молчаливому подчиненному истории женских жизней, коих он оказывался причастен, старательно обходя вопросы как физиологии, так и собственно койки. Например, женская способность долго и напряженно работать, или, скажем, почему ни в коем случае нельзя относится к чужим детям, как к чужим, или вот - почему одна его подруга в состоянии одеться во что угодно и глаз не оторвать, а на второй каракулевая шубка сморится как панцирь на черепахе, но при этом первая не в состоянии правильно поджарить картошку, а вторая может дать сто очков шефу лучшего ресторана города - и обе они работают бухгалтерами. Нет, он не был рафинированной экзальтацией Дона Жуана по-советски, он был обычным добрым бабником. Он не старался поучать - он просто делился собственными рассуждениями. И они дарили благодарному слушателю тот опыт, в котором так нуждалась его, слушателя, дремучая душа, взошедшая на качественных дрожжах классической музыки.

Таким образом, находясь на военной службе в Морпогранохране НКВД, на новом и хорошем корабле, в обществе совсем неплохой музыки и краснофлотца Петухова, мой герой удивительным образом оказался исповедан и причащен жизнью так, как это может только присниться младенцу. Мой герой, недалёкий, даже тёмный, безродный сирота, болтавшийся в событийном море неприкаянной пустой бутылкой, в которой, когда ее волею провидения прибило к берегам бухты пусть не сказочной, но какой-то добротной и основательной красоты, оказался подробная, хотя и довольно простая карта с точным местом спрятанных сокровищ.

Когда началась война, он не удивился - в конце концов, всё его, и не только

его, детство прошло в состоянии войны с окружающей реальностью - так что

странного в том, что эта война, вдоволь наигравшись фланговыми обходами,

втупую, большими батальонами, ударила в лоб?

Но война шла где-то далеко, на Западе, туда уезжали добровольцы, оттуда

приходили потом треугольные письма. Его тоже попросили написать рапорт

добровольцем, он написал. Краснофлотца Петухова отправили, его - нет.

Краснофлотец Петухов будет потом голыми руками выбрасывать за борт снарядные ящики с горящей баржи на Волге, потому что на ней еще сто человек раненых и две престарелые, закопченные и валящиеся с ног от усталости и впитанного горя медсестры, но все это окажется напрасным, потому что оставшиеся без бомб "юнкерсы", пользуясь безнаказанным господством в воздухе, будут остервенело штурмовать баржу, пока не закончатся и патроны, и краснофлотца Петухова перережет пополам струя горячего свинца, и одна оставшаяся в живых медсестра за секунду до взрыва снарядов на объятой огнем неуправляемой барже закроет своей высохшей чёрной рукой его васильковые глаза, в которых отражались бегущие над ними облака.

И мой герой увидит всё это в цветном сне - первом в его жизни - ибо между

местом гибели краснофлотца Петухова в волнах великой русской реки и режущим

воду не менее великого, хотя и общего, океана советским пограничным

кораблём, между молотом разгулявшейся войны и наковальней тревожного мира

есть восемь часов поясного времени, но нет и волоска надежды на то, что чаша предопределённости минует причастных тайнам.

И через долгие четыре года, когда уже отгремел победный салют, и уже

добрались до адресатов последние похоронки, и все уже закончилось, и всё еще только начиналось, война пришла и сюда, и упала сверху на морской

погранотряд, на корабли дивизиона Морпогранохраны, на сопки, вулканы и

острова.

Это была странная война. Не та война, на которой погиб краснофлотец Петухов.

Другая - она пришла и упала без сил, ибо ее те же четыре года, лишь чуть

позже начав, гнали через великий океан к берегам, с которых она стартовала - гнали чужие люди, которые жили лучше, но погибали - так же.

И мы ее зачем-то подобрали. Война - она такая: она манит блестящими пробками интересов и яркими этикетками контрибуций, но внутри находится только ярость и боль, после которых, на утро, всегда остается тяжелое горе.

В сплошном тумане без радаров ходить тяжело. Но еще тяжелее стрелять.

Бесполезно. А стрелять, и полезно стрелять, придется - это аксиома поддержки десанта. Корабли пограничного дивизиона должны обеспечить высадку частей морской пехоты на острова - там враг, он наконец-то назначен, но он был всегда - этот враг был всегда. Он окопался. Он укреплён и опасен. Он считает острова своими. Чёрт-те чё с этими островами. Но сейчас не время.

На кораблях готовы 22 радиостанции - восемь полевых пунктов управления и

четырнадцать корректировочных постов. Эти посты должны наводить огонь

кораблей - очень точно и безошибочно.

Он не думал, что его убьют. Нет, он не боялся. Просто никогда не думал об

этом. Только вспоминал свой сон про смерть краснофлотца Петухова.

Десантные плашкоуты -лохани - открыли огонь первыми, пока с другой стороны

через пролив, который он так долго охранял, гремела артиллерия - батареи

обменивались гостинцами. Десантные плашкоуты открыли огонь первыми и

проиграли - враг, маленький узкоглазый враг взял их в кинжальный огонь

полевой артиллерии, щедро присыпав сверху из минометов.

Когда LCI начал тонуть, развернувшись развороченным бортом к царю Посейдону, он карабкался на противоположный, торчащий из воды борт - прижимая к груди рацию. Сердце крошило молотками виски, выбрасывая красную кровь из разорванной осколком ноги. Она лилась на красную палубу - эти чужие и богатые союзники на своих кораблях делают палубы красными, чтобы не было видно крови - и терялась. Ну и ладно, подумал он. Три большие пушки - 1200 метров - считал он про себя, закрыв глаза и фильтруя реальность через рёв ритмичных волн артериального давления в ушах - миномёты - вот на том утёсе, метров 700. Шарнир, я Луг-7, прием. Два шедевра природы, две барабанные перепонки, быстро схватывающий ситуацию мозг и тяжеленная дура-рация - больше в жизни не было ничего. Его подхватили, дернули за плечи, повалили на палубу подошедшей пограничной <мошки>, можешь работать? Он мог. Катер рвался к берегу, обходя горящие плашкоуты, а с берега молотили уже и подошедшие танки. Плохие танки, краснофлотец Петухов погиб, выбрасывая снаряды к пушкам куда лучших танков, но скажите, какая разница, когда тебя убивают в упор?

Он оказался единственным, вышедшим на берег с работающей радиостанцией.

Остальные двадцать одна или погибли, или намокли - что одно и то же. Соленая вода жгла перебинтованную воду, рация на вытянутых руках. Звуки. Он

обернулся в сторону моря - в открытых глазах осталась картина: кильватерная

лента уходящего от берега катера кончалась многоточием четырех минометных

попаданий и ярким цветком сполоха бензина в баках. Он повернулся обратно и

больше уже не оборачивался.

Обдирая ногти, сбивая кожу с шатающихся по суставам коленных чашечек -

вверх.

И теперь уже не было ничего, даже лейтенант-наводчик рядом молчал - он был

дважды ранен. Слух и радио. 3-161, два орудия, перелёт. Сзади, в тумане,

ревел сотками его корабль, мешая вот здесь, в двухстах метрах впереди, бетон и каменную крошку с телами: живыми, мертвыми, и переходящими от первых ко вторым.

Накрытие. Вон там - 750 метров впереди - еще одна минометная батарея. Не

открывать. Не слушать свои разрывы. Глаза. Открой глаза. Кто это кричит?

"Батальон солдат, 20 танков". Раненый лейтенант посмотрел только в его

открытые глаза - и пополз со связкой гранат вперед. Так вот что это такое -

танки. ЗАКРЫТЬ ГЛАЗА. 3-167, рота танков, мое место - 3-167. Рота танков,

батальон солдат, я Луг-7, прием.

Расчеты корректируют наводку, орудия заряжены, медленно движется вниз педаль замыкания цепи стрельбы. Медленно горит порох. Снаряд, врезаясь ободком в нарезы, медленно движется в стволе. Быстро течет жизнь. Отец, который не погиб в лесу, а сбежал в Москву. Мать, получившая комнатку в бывшей квартире директора гимназии за дружбу с директором ФЗУ.

Брат, уже два года как раздавленный "тигром" под Курском.

Страшный грузин с ножкой от стола, дикая боль в пальцах. Голод. Директор

ФЗУ. Так и не родившаяся сестра.

Старый еврей. Краснофлотец Петухов. Отец и старший сын.

Снаряды покинули срез ствола, в радиорубке его корабля лопнула щеколда

рундука, и гитара вывалилась на палубу, сильно ударившись колками, вдоль

грифа пошла трещина.

Широкий штык "арисаки" разжал пальцы, сжимавший микрофон.

Больше ничего не было - рука с давно и причудливо искалеченным указательным

и средним, сжимающая микрофон.

Когда мне было лет 10 или 11, отец повел меня на торжественный прием в

актовом зале областного управления Комитета, посвященный 28 мая - Дню

Пограничника. Там я увидел однорукого человека, который, тем не менее,

улыбаясь, пожимал всем руки левой и, казалось, совсем не страдал от этого

изъяна. Он был почти слеп.

Он запомнился мне тем, что в совершенно сухопутном Днепропетровске, среди

ветеранов Погранвойск и офицеров Комитета, он один был в парадной форме

капитана 1 ранга Морчастей Погранвойск.

И носил на груди обыкновенную солдатскую Славу.

И был очень общителен.

Он просто жил.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   

Делу партии верны...ее верные сыны!

Быть советским офицером, а вдобавок еще и не просто рядовым носителем погон, а офицером военно-морского флота, вдобавок проходящем службу на ракетном подводном крейсере стратегического назначения, и не быть членом КПСС в достопамятные советские времена считалось нонсенсом, и хотя такие случаи все - же бывали, и довольно нередко в последнее десятилетие советской власти. Беспартийный офицер на большую карьеру рассчитывать не мог, и максимум чего достигал, так это «майорских» звезд на погоны, да и то по старости, выслуге лет или перед уходом на пенсию. Мой личный поход в коммунистическую партию, закончился, даже не успев толком начаться, о чем я собственно абсолютно не жалею, но чем и не хвастаюсь, как некоторые в нынешние времена.

Будучи сыном офицера-подводника, я практически с пеленок знал, что маломальской карьеры без членства в КПСС не сделаешь. А так, как я считал себя военнослужащим с нормальным чувством карьеризма, то и вступление в ряды, этой святой организации, считал для себя делом решенным. Единственное, что как-то не получалось сначала обозначить, так это реальную дату подачи заявления. По правилам, насколько сейчас вспоминается, вступать в ряды партии можно было не раньше, чем через год, после службы в данной войсковой части, то есть в училище. Но первая же попытка обратиться с этим вопросом к заместителю начальника факультета в начале второго курса, когда в моей роте ни одним коммунистом еще и не пахло, обернулось легким фиаско. Замполит горячо и всемерно поддержал этот мой замысел, но признал действие сие в настоящий момент идейно незрелым. Мол, ни членов КПСС, ни кандидатов в моей роте еще нет, меня придется приписывать к парторганизации другой роты, что создаст неудобства в партийном строительстве факультета и так далее и так далее. Мне был дан совет сделать то же самое, но через год. И не одному, а найти еще соратников в борьбе, чтобы влиться сразу мощной струей, а не жалкой единичкой в ряды грозных бойцов партии. Совет я принял, деться было некуда, хотя в тайне надеялся, что, будучи первым, смогу избежать многих подводных камней в прохождении кандидатского стажа, да и не тратя время на партийные собрания в роте с одним рядовым коммунистом и председателем парторганизации в лице начальника курса.

Прошел год. За это время, я успел побывать старшиной своей роты, потом после «лысого» скандала, который требует отдельного рассказа, был, как бы снят с должности, а точнее получил в виде наставника старшиной своей роты старшекурсника Тватненко, при котором остался стажером старшины роты, с его же правами, и обязанностями, но во второй инстанции. А потому, желая чтобы начало третьего курса немного подзабылось, заявление в кандидаты члены КПСС, я написал сразу после зимнего отпуска в конце января. К действу этому я подошел основательно. Я набрался нахальства, и решил обзавестись двумя адмиральскими рекомендациями. Так как адмиралов в училище было всего четверо: дедушка Крастелев, вице-адмирал в отставке, начальник училища контр-адмирал Коротков, его зам, контр-адмирал Сидоров и сосланный в училище за какие-то провинности, наш заместитель начальника факультета по политчасти контр-адмирал Бичурин Амир Имамович. На заслуженного ветерана Крастелева я и не замахивался. Человек он был принципиальный, старой закалки и писать рекомендацию совершенно неизвестному третьекурснику не стал бы категорически. Кандидатуру Короткова я тоже отбросил сразу, примерно по тем же соображениям. Оставалось двое. Сидоров и Бичурин. За неимением другого выбора на них я и остановился.

К старому матерщиннику Сидорову я подошел, точнее, отчеканил, перед занятиями, ведя роту в учебный корпус после камбуза. Тот, как всегда торчал в заломанной на ухо фуражке на трапе центрального входа в учебный корпус и громогласно, исконно флотскими выражениями комментировал прохождение рот. Получалось у него талантливо и очень искренне, отчего в это время, женский персонал училища старался миновать плац обходными путями, стараясь не слышать этот фонтан красноречия.

- Товарищ контр-адмирал, прошу разрешения обратиться! Главный корабельный старшина Белов!

Адмирал исподлобья взглянул на меня.

-Ну, обращайся старшина...бл...

Я набрался храбрости и выпалил в режиме оперативного доклада:

-Товарищ контр-адмирал, прошу вас дать мне рекомендацию, для вступления кандидатом в члены КПСС!!!

Судя по всему, адмирал был несколько обескуражен просьбой. Он по простецки почесал затылок, отчего фуражка приняла совсем уже угрожающий крен, что-то невнятно пробурчал и, наконец, ответил:

- Ты...как тебя, бл...Белов...гм...дело серьезное. Я вообще-то рекомендаций не даю...ты бл...ё... Белов, я подумаю, завтра или послезавтра подойдешь. Свободен старшина!

Отходил я от адмирала, тем же парадно-церемониальным шагом, спиной чувствуя буравящий мою спину взгляд адмирала.

К Бичурину я отправился в тот же день, решив не откладывать дело в долгий ящик. Кабинет политссыльного адмирала располагался в крыле нашего факультета, и не размерами и обстановкой не соответствовал высокому званию его хозяина. По некоторым непроверенным слухам, бродившим в курсантской среде, оказался Амир Имамович в нашей системе, после чересчур бурной вечеринки политотдела средиземноморской эскадры, по случаю возвращения с боевой службы. Вечеринка видно удалась, так как подпившая политэлита флота, решила закончить ее в изысканном женском обществе, для чего загрузившись на катер, прямиком отправилась на госпитальное судно «Енисей», в надежде на кокетливое общество молоденьких медсестер. Но на «Енисее», оказался очень грамотный и расторопный каплей, дежурный по кораблю, который, узрев катер с нежданными золотопогонными друзьями, да еще и в сильно поддатом состоянии, находчиво приказал подать им парадный трап, одновременно доложив о визите оперативному дежурному по флоту. Дальше сработала негласная любовь моряков к политикадрам, и доклад незамедлительно пошел наверх. И пока пьяненькая политкомпания разбредалась по палубам «Енисея» в поисках женских тел, на берегу была срочно собрана группа облаченных полномочиями офицеров во главе с начальником штаба флота, которая уже через полтора часа была на борту плавучего госпиталя. Дальнейшее покрыто мраком, но по слухам из партии адмирала не выгнали чудом, ограничившись строгим выговором, но сослали на должность не соответствующую званию в училище. На партийном учете адмирал, как и все офицеры факультета, состоял в одной из рот факультета, и по рассказам строгий выговор и, правда имел, но через год его сняли,...но как-то незаметно, и без партсобрания. Судя по всему нынешнего своего положения адмирал несколько стеснялся, и поэтому приезжал из города в училище в штатской одежде, а уж в форму облачался у себя в кабинете. И еще по всему было видно, что был адмирал полон решимости вернуть былое величие, отчего являл собой на службе абсолютный пример сознательного и идейного военнослужащего, верного донельзя делу партии и правительства, чем пугал не только курсантов, но и нервировал большинство офицеров.

Разговор с нестроевым адмиралом начался по стандартной схеме, но протекал в отличии от беседы с Сидоровым несравненно дольше и насыщеннее. Выслушав мою просьбу, Бичурин усадил меня на стул, и провел со мной настоящее собеседование, в лучшем стиле приверженцев марксистско-ленинской философии и диалектического материализма. Говорил адмирал негромко, скажем даже проникновенно и с придыханием, но, сохраняя при этом высокие патетические нотки, и только иногда в самые нужные моменты, очень профессионально и по актерски поднимал голос до уровня строевого командира на плацу. Выжав из меня, все возможное и невозможное, Бичурин, наконец, остановился, и кажется остался доволен собой и результатом. Рекомендация была мне обещана сразу, в отличие от Сидорова, но заодно с этим я еще получил не очень завлекательное обещание в будущем, когда я стану коммунистом, постоянное партийное кураторство со стороны адмирала. Это обещание, мне потом не раз еще икнулось...

Самое удивительное в том, что на следующий день, я был вызван с занятий в кабинет Сидорова, где после короткого напутствия, перемежаемого легким матерком, я получил на руки рекомендацию заместителя начальника училища. Была она очень лаконичной, писана короткими рублеными фразами, и при смене моей фамилии на бумаге на другую, могла бы служить рекомендацией любому другому военнослужащему. Но это меня мало волновало. Первая адмиральская рекомендация у меня была! Еще через неделю, я так же был зван в кабинет Бичурина, где после еще одного получасового идейного вливания, я получил вторую драгоценную бумажку с адмиральским автографом. Говоря честно и откровенно, на такой успех я не рассчитывал совсем. Не знаю, какие обстоятельства тут сыграли роль, может мое довольно детское и наивное нахальство, может то, что я был одним из немногих старшин рот на младшем курсе из своих, носил мицу не по курсовому рангу, и оттого был заметен на общем фоне, может еще что-то другое, но факт оставался фактом: рекомендации в КПСС мне написали два адмирала из четырех возможных. Надо заметить, что с самого начала я на всякий случай, попросил написать мне рекомендацию еще и у своего начальника курса, что тот сделал без возражений, так как это было у него практически в обязанностях. Дальше все было как-то обыденно... Комитет комсомола роты, потом факультета...голосовали...постановили...утвердили...направили...поздравили. И в конце-концов мне довели дату, когда парткомиссия училища будет решать, быть ли мне в рядах КПСС или нет. В том, что мне там быть, я уже ни на грамм не сомневался, так как фотографии для кандидатского билета у меня взяли заранее, да и адмиральские рекомендации вызвали сильное уважение со стороны комсомольского актива училища в лице группы освобожденных комсомольских старлеев и лейтенантов. А парткомиссию назначили на 25 февраля...

За десять дней до партийной комиссии я загремел в санчасть. По собственной глупости. Поддался общей на тот момент мускуломании, и слишком сильно поддал вечером по штанге с гантелями. И утром свесив ноги со шконки, чтобы зашнуровать ботинки и выползти с ротой на утреннюю зарядку нагнулся...и не смог разогнуться. Ну, короче говоря, завтракал я уже в санчасти, куда был доставлен на руках товарищей. Там мне обкололи спину обезболивающим, потом разогнули в прямое положение и уложили на ортопедическую кровать. Кровать эта была ортопедической только по названию, а реально была самой простой панцирной койкой, под щупленький матрас которой был подложен деревянный щит, чтобы спина не прогибалась. Штука по нынешним временам варварская, но действенная, ибо уже через пару-тройку дней я бойко залазил под эту самую кровать за тапочками, без всяких намеков на боль. В моей палате обитало семь человек вместе со мной. Там же уже неделю обитал боец из моей роты Василий Иванович, по прозвищу Чапай, прозванный так во первых из-за одинакового с легендарным героем имени и отчества, а во вторых из-за абсолютно идентичных с прославленным комбригом усами. Еще там уже недели две продавливал койку четверокурсник с нашего же факультета, по прозвищу Боб, уж не знаю, за что так прозванный, но парень деятельный, быстро соображавший, а ко всему прочему врожденный проныра и раздолбай. Кроме нас троих, еще в палате поправляли здоровье три первокурсника, двое с нашего факультета, и один с третьего и один матрос, на котором надо остановится поподробнее. Матрос этот был из роты обеспечения училища, прослужил всего чуть больше года и, не смотря на столь малый срок службы, после выписки из нашей медбогадельни собирался в отпуск. Дело в том, что был этот матрос, которого, кстати, звали Дима, просто водителем адмиральской «Волги», и возил, чуть - ли не с первого дня своей службы по городу Севастополю начальника училища, контр-адмирала Короткова. Видно возил неплохо, раз прослужив только треть своей срочной службы, Дима собирался в отпуск, из-за чего все свое свободное от процедур время ушивал и перешивал форму, чтобы появиться на родине в полном блеске обтягивающей формы и донельзя перезолоченных неуставных нашивок. Вообщем, самая непритязательная компания. Первокурсники, пользуясь моментом, день и ночь зубрили высшую математику и конспектировали классиков марксизма-ленинизма, матрос-водитель обложенный нитками и иголками кроил и перешивал уставное обмундирование, а мы втроем резались в шашки и шахматы, постепенно одуревая от безделья. Дело в том, что если ты и попадал в нашу училищную санчасть, то уж лечили тебя на совесть и с воодушевлением. Скороспелых решений в санчасти не принималось. Боб, коротавший уже третью неделю на медицинских харчах, попал на лечение с банальным ОРЗ, и с температурой чуть выше 38 градусов. Температура и все остальные признаки заболевания, пропали уже через несколько дней после ударного лечения, и с тех пор никак не проявлялись, но Боба не выписывали, все также продолжали кормить таблетками, и на просьбы о выписке отвечали уклончиво и неохотно. У Чапая же была просто анекдотичная история, связанная с чесоткой. Как таковой, этой болезни, присущей как правило, неразвитым странам мира, или отдельным бомжующим элементам у Василия Ивановича конечно-же не было, просто будучи в наряде по дежурству по гидролотку, он умудрился вздремнуть на теплой трубе, обмотанной для теплоизоляции стекловатой. В темноте Чапай этого не заметил, уютно прохрючил на теплой поверхности свои четыре часа, а утром расчесал полтела, включая промежность до неприглядного состояния. В санчасти сразу же сыграли тревогу, и Чапай получил положенный любому инфекционному больному комплекс мероприятий, направленный на нераспространение эпидемии, не взирая на ссылки на стекловолокно в штанах и просьбы просто дать какую- нибудь мазь. От обилия сильнодействующих лекарств в организме, чапаевский желудок неожиданно ослаб, и оставшиеся дни Василия Ивановича на фоне постепенно сходящих расчесов в интимных местах, лечили уже от элементарного расстройства желудка. Меня же, по собственному разумению, выписывать можно было уже на четвертый день, так как моя спина неожиданно отказавшая, так же абсолютно неожиданно перестала напоминать о себе после трех дней уколов и прогреваний. Но, наши флотские слуги Гиппократа, очень трепетно и осторожно относившиеся к здоровью гардемаринов, на все наши мольбы и просьбы мягко советовали не торопиться, или просто в приказном порядке отсылали в палату болеть дальше. Оттого дурели мы от безделья с каждым днем все больше и больше. Санчасть, где по большому счету бытовали довольно либеральные внутренние правила, одновременно с этим была как неприступная крепость. Мало того, что при покладке в нее отбирали форму, так еще и в 21.00. каждого вечера санчасть наглухо запиралась изнутри дежурной сменой в составе дежурного врача с медсестрой, которые в 23.00. выключали свет, не взирая не на какие протесты болезненных военнослужащих. Самоходы из санчасти по определению были делом нереальным, хотя и не без исключений, так что практически выздоровевшим больным оставалось только преть и преть на своих коечках. Так прели и мы, потихоньку сатанея от безделья, и часами занимаясь бестолковым трепом после отбоя. А когда военнослужащему нечего делать, он начинает чудить....

Числа 20 февраля, наша компания вдруг сообразила, что через, несколько дней праздник, 23 февраля-День Советской армии и Военно-морского Флота. Как мы не старались, выписаться до праздника нашей команде не удалось. Начальник медслужбы училища убыл в командировку до 24 числа, а без его визы выписка была попросту невозможна. И тогда пришла нормальная военная мысль... Мысль отметить праздник в санчасти, невзирая ни на что! Инициаторами были естественно мы трое. Первокурсники по причине своего малого срока службы имели только право совещательного голоса, а водитель Дима не просто поддержал начинание, но и пообещал материально-техническую поддержку. Удивительно, но оказалось, что запастись самым главным- алкоголем, ему оказалось проще всего. Водители чаще всего бывали в городе, причем в самое разное время, в самых разных местах. Нам оставалось только сброситься, и Дима отзвонившись в роту обеспечения, вызвал своего напарника, и выдал ему деньги. Рота обеспечения свое название оправдала полностью, и уже 21 числа вечером мы зашхерили в палате три бутылки знатного крымского портвейна и практически призовую бутылку водки. Дело оставалось за малым. За закуской. Но и тут проблем не возникло. Как раз 22 числа наша рота, а точнее чапаевский класс заступил на камбуз, и в обед 23 февраля, нам передали очень порядочный тормозок с жареным мясом, картошечкой и прочими непритязательными курсантскими радостями. Мы были готовы.

Весь праздничный день санчасть проверялась руководством всех факультетов, и дежурной частью училища на предмет отсутствия безобразий, как и положено в уважающей себя воинской организации. Все эти проверки мы прошли играючи, так как умудрились перепрятать на время проверок алкоголь в кабинет несколько растерянного окулиста, умудрившегося забыть ключ от своего кабинета в замке. Туда же был упрятан и тормозок, и еще кое-какие нелегальные вещички, в виде спортивных костюмов и прочей мелочи. Была даже идея, и гульнуть там, же, но от нее пришлось отказаться ввиду опасной близости дежурного врача. А им, кстати, заступила небезызвестная зуботеррористка Конкордия, которая ко всем своим «достоинствам» обладала совершенно несговорчивым и вредным характером. И вот, наконец, суета улеглась, училище практически в полном составе свалило в увольнение, дежурные по факультетам после ужина в очередной контрольный раз зашли и пересчитали своих больных. Конкордия следуя особенностям своего характера, заперлась внутри санчасти не в 21.00, а в 20.00. и внутри нашей небольшой больницы снова воцарилось повседневное сонное состояние. Ближе к 22 часам наш оперативный запас, молниеносным броском был перебазирован из кабинета окулиста в палату. В 23.00. Конкордия прошла строевым шагом по всему третьему этажу, гася свет не обращая внимания на любые протесты, так же решительно затушила телевизор и убыла в свою дежурку. С ней никто особо не припирался, зная, что может выйти себе дороже, и уже около 23.30 на этаже воцарилась практически полная тишина. Настал час нашего праздника.

Стол накрывать не стали, в целях конспирации, а вдруг та же Конкордия решит провести ревизию спящих курсантов. Разобрали ложки, а бачок с птюхой, просто передавали друг другу. Приоткрыли окно, чтобы выветривался сивушный дух. Вроде бы подготовились к неожиданностям. Вздохнули. И понеслось... Режим «Тишина» соблюдали довольно долго. Спервоначалу шикали друг на друга, если кто, не дай бог начинал, разговаривать в полный голос. Да и шикала наша тройка в основном друг на друга, потому-что наши первокурсники, опрокинув по стакану портвейна, сразу пришли по слабости организма в некоторое аморфное и безмолвное состояние, которое правда не мешало им особенно шустро уминать закуску за нас троих. Зато вот Диму понесло на рассказы о родине, маме и папе, сестрах и братьях, рыбалке и охоте...и о своих девушках. А уж мы зацепились за темы и развивали их до умопомрачения. Надо заметить, что все тосты поднимались исключительно за Флот и все примкнувшие к нему вооруженные силы, хотя сразу же сворачивали на женщин и их роль в становлении будущих офицеров. Потом захотелось курить. Сначала совершали короткие перебежки в гальюн, где в дневное время курить как бы и не разрешалось. Где-то к половине первого ночи портвейн иссяк, а с ним иссякло и желание бегать на перекур. Решили курить по очереди у открытого окна. Первокурсники уже сладко чмокали губами во сне, а наша оставшаяся четверка готовилась к заключительному аккорду в виде бутылки «Сибирской водки». Тут-то все и произошло...

В палате неожиданно зажегся свет. Боб в это время курил в приоткрытое окно возле двери, восседая на спинке кровати. Первокурсники спали. Дима, на его счастье именно перед этим упал в койку и накинул на себя одеяло. Василий Иванович сидел на кровати по-турецки, в штанах и тельнике. Моя же кровать была как раз напротив двери, у противоположной стенки у окна, и в это время я, держа во рту незажженную папиросу, открывал ту самую злополучную бутылку водки.

В проеме двери стояло двое. В памяти в первую очередь отпечатались две детали: курчатовская борода начальника нашего факультета капитана 1 ранга Тура и адмиральский погон Амира Имамовича, а уж за этим все остальное.

- Таааак...Всё ясно! Белов и компания...

Водка, как бы сама выскользнула из моих рук и мягко съехав по брюкам мягко приземлилась между ног. Но не тут то было. Туда же упала и папиросина.

- Белов! Бутылку сюда!

И не дожидаясь пока я ее подам, начфак, стремительно бросился между кроватей ко мне. Через секунду бутылка уже была разбита о подоконник и выброшена в окно.

- Конкордия Павловна, всех выписать!!! Всю палату!!! Сейчас же...сию же минуту.

Подняв глаза, я натолкнулся взглядом на взгляд Бичурина. Тот молча стоял в проеме двери и смотрел на меня. В его зло-презрительном взгляде я увидел, как падают с моих погон старшинские полоски, и еще я увидел, конец своей так и не начавшейся партийной карьеры...

- Всем собрать вещи и через пять минут всем вниз. Конкордия Павловна оформляйте выписку.

Ругающийся начфак и его молчавший заместитель-адмирал вышли из палаты.

За те несколько минут, пока мы собирались, нами было принято довольно благородное решение. Первокурсников не сдавать, их могут и отчислить. Стоять на том, что они не при чем, и не пили. Никто их ночью обнюхивать не будет, да и наши начальники сами видели, что мальчишки спали. Диму тоже решили не сдавать. Ему в отпуск ехать. Засвети его сейчас, так вообще все свои три года родных не увидит. Значит на все наши четыре бутылки остались мы втроем. На том и порешили. Так нас и выписали в два часа ночи.

Когда мы спустились вниз, контр-адмирал Бичурин подозвал меня к себе и, заложив руки за спину, очень тихо, но очень и очень зло сказал:

- Тебе моя рекомендация Белов, еще долго вспоминаться будет. И я сделаю все возможное, чтобы ты это училище не закончил...Ты меня опозорил!

И мы побрели в казарму.

Наверное, не надо объяснять, что после этого в ряды членов КПСС я в училище вступать более даже и не решался. И потом на флоте я уже тоже не торопился этого делать, сам даже не знаю почему, хотя меня настойчиво толкал туда наш замполит. А уж еще через пару лет, было понятно, что в партию вступать уже и не нужно...она умирала. Причем не гордо и красиво, как положено такой огромной и сильной организации, а как-то мелко и противно...

А подвела нас, тогда в санчасти, как ни странно, наша полная общественная несознательность. Я бы даже сказал, политическая близорукость. Мы все забыли, что на утро 24 февраля были назначены выборы в Верховный Совет СССР. И как, наверное, многие еще помнят, выборы в воинских частях проходили в одном режиме. Подъем на час раньше, и галопом голосовать, чтобы уже к 09.00 утра, начальники могли доложить, что в такой то в/ч...такого-то гарнизона, военнослужащие уже поголовно все проголосовали....И оставались начальники в такие дни ночевать в своих частях, и оставляли командиров ниже рангом, чтобы обеспечили они поголовную явку своих подчиненных. Вот и остались наши начальники в училище на ночь, и пошли со скуки свой факультет прочесывать. И уж не могу точно сказать, но показалось мне, что когда и начфак на меня кричал, и когда адмирал шепотом стращал, попахивало от них одинаково...вроде как коньячком. Хотя стоит ли гадать, праздник ведь был, и они тоже нормальные люди. Погоны с меня тоже естественно сняли, но ненадолго. С меня, их то снимали, то снова одевали, сколько раз уж и не упомню. Только один Сидоров, увидев меня в общем строю роты, подозвал меня к себе, и как-то по душевно и по дружески пробурчал:

- Ну, что? Обосрал старика? Иди...учись жить...мудило молодое...

Я и пошел. И наверное он, более из всех был прав. Молодость, она ведь всякая бывает, главное чтобы зрелость достойной стала.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Иля   
БАЙКИ ПАРКЕТНОГО КРЕЙСЕРА-2.

"Атлантик-сити, подавай-подавай! Ямщик, везите, подавай-подавай! Месье, мадам, простите, раздавай-раздавай! Нам в Атлантик-сити, наливай, заливай!"

Популярности этой песни среди обитателей каюты №Х нашего "паркетного крейсера", четырех новоиспеченных старших лейтенантов, позавидовали бы любые хиты современности. Другая музыка в этой каюте вот уже второй день просто не звучала. Именно слова и бешеный ритм этой песни в наибольшей степени соответствовали настроениям молодых офицеров в жарком июле 1991-го года. Ведь позади были и предпоходовая нервотрепка с неизбежными ежедневными и еженощными авралами, и изматывающие ходовые вахты первых недель плавания, а перед глазами лежала она - АМЕРИКА! Не совсем Атлантик-сити, но все же не последняя из баз ВМС США - город Мейпорт.

Сюда, в "логово вероятного противника" корабль занесло исключительно в мирных целях "выполнения дружественного визита". Моряки крейсера успешно вносили посильный вклад в дело развенчивания образа "империи зла" в глазах уже выучивших слова "Perestroyka" и "Gorbacheff" жителей Флориды. А хозяева, в свою очередь, также стремились всячески развлечь гостей, которых прежде наблюдали только через оккуляры перископов и прицелов.

Назначение старшим культпохода на бейсбольный матч оказалось для старшего лейтенанта Василия К. (не путать с Васей Пупкиным) полной неожиданностью. Получив краткий, но емкий инструктаж от старпома, содержащийся во фразе: "Ну ты там гляди, чтоб ничего не было…", мельком глянув на вверенных двух мичманов и семерых матросов и проинструктировав уже их немного интерпретированной фразой: "Ну если там чего будет - смотрите!..", Вася доверился заботам выделенного встречающей стороной офицера связи, подозрительно хорошо владеющего русским языком.

Комфортабельный автобус быстро домчал советских моряков до ворот джексонвилского бейсбольного клуба. Матч уже начался, внимание зрителей было приковано к полю, и появление новой группки скромно приткнувшихся с краешку болельщиков осталось практически никем не замеченным. Вася, на правах старшего всецело завладев вниманием переводчика, попытался постигнуть правила неизвестной игры и уже вроде бы начал понимать, что "наши" выигрывают (играла команда Джексонвила). И вдруг трибуны в очередной раз взорвались криками, свистом и улюлюканьем, хотя на поле, на васин непритязательный взгляд, не происходило ничего значительного. Вася вопросительно посмотрел на переводчика, приготовившись воспринять очередную порцию малоудобоваримой информации про раннеров, питчеров и бэттеров. Офицер улыбнулся: "А это диктор объявил, что на матче присутствуют советские моряки."

И тут Вася смог воочию убедиться в масштабах интереса американцев ко всему советскому. Наверное, каждый, пришедший на матч, посчитал своим долгом, игнорируя языковой барьер, поздороваться с кем-нибудь из "этих русских", узнать их мнение и поделиться своим о погоде, бейсболе, мировом устройстве, тактике морского боя и миллионе других непредсказуемых вещей. Плечи болели от непрерывных похлопываний, губы свело от постоянной улыбки, память работала на повышенной частоте для извлечения из закоулков школьного запаса английских слов. Только этим и можно объяснить, что следующий поступок Васи, коммуниста с трехлетним стажем, выбился из ряда усилий по упрочению мира во всем мире.

Милая девушка в коротком белом платьице вооружилась разноцветными фломастерами и деловито собирала автографы советских матросов прямо на своей одежде. Дошла очередь и до офицера. "ВМФ СССР", "СЕВЕР-91", "МОСКВА-МЕЙПОРТ", "МИРУ МИР" - с гордостью прочитал Вася политически "верно выдержанные" надписи своих подчиненных. Рука сама потянулась за маркером, и на белоснежном подоле платья… спереди… прямо по центру… крупными черными буквами вывела: "ЗДЕСЬ БЫЛ ВАСЯ!"

ЗЫ: А потом наши играли со сборной Джексонвила! Но это уже другая история…

Были «паркетного» крейсера N50 или «деревенские забавы»

Запутанные правила любимой американской игры так и остались тайной за семью печатями для группки моряков с «паркетного» крейсера, волей судьбы занесенных на матч в бейсбольном клубе ранее достижимого с Северного Флота разве что с помощью баллистических ракет американского города Джексонвила во Флориде (смотри «Быль «паркетного» крейсера N2» - прим. Авт). Но вот спортсмены разошлись по разным сторонам поля, судья произнес краткую эмоциональную речь, и табло со счётом погасло, что даже для любого не вникшего в секреты бейсбола однозначно могло означать только окончание игры. Однако зрители покидать свои места не спешили. Больше того, с неимоверным удивлением старший лейтенант Василий К., возглавлявший присутствующую на матче команду матросов, увидел на здоровенном экране над площадкой, ранее демонстрировавшем наиболее драматические моменты игры, физиономию сидящего в соседнем ряду старшины второй статьи Ибрагимова, невозмутимо ковыряющегося в носу. Шум на трибунах мешал и без того не слишком-то твердо знающему английский офицеру уловить смысл скороговорки диктора, но тут на помощь деликатно пришел американский переводчик:

- Слышите? Такого на этом поле не было никогда. Чтобы тренер команды Джексонвила предложил поиграть с его игроками в бейсбол непрофессионалам? А вам - предлагает сыграть! Говорит, как бы это на русском, гром сражения должен греметь только на спортивном поле.

- Какой, на хрен, бейсбол? - встрепенулся старлей, - Вот ещё, клоунов из нас делать.

- Васильич, - потянул его за рукав сидящий рядом мичман Пудов, - Васильич, а давай сыграем? Что нам, слабо, что ли? Тем более, я - деревенский.

- И что? У вас вся деревня на бейсболе помешана? Первенство колхоза между бригадами постоянно проводили? - офицер на секунду представил себе своего мичмана в телогрейке, кирзовых сапогах, с беломориной в зубах и разлапистой перчаткой-ловушкой на правой руке.

- Скажешь тоже. У нас футбольной-то команды и то не набрать было, - улыбнулся Пудов.

- А где ж тогда ты бейсбольную биту освоил? - теперь перед мысленным взором старлея пронеслась картинка, на которой мичман сосредоточенно дубасил битой нерадивого должника.

- Да я этой биты ни разу в руках не держал. Вот и хочу попробовать. Давай сыграем, чего нам терять?

- Вообще-то, конечно, прикольно бы в бейсбол сыграть. Было б о чем рассказать на свалке - начал сдаваться Василий, - Но мы ж даже правил не знаем.

- Всё очень легко устроить, - вмешался переводчик, - Запасные американские спортсмены могут страховать ваших игроков и подсказывать, кому что делать. Я договорюсь. Ведь никто не требует от вас рекордов. Пусть американцы просто увидят, что русские - такие же обычные люди, как они.

- Чёрт с ним, выходи строиться! - решительно махнул рукой офицер. Матросы дружной гурьбой повалили на поле.

Быстро переговорив с американской командой и распределив дублеров к российским морякам, переводчик подошел к Василию, протягивая ему биту:

- Вам начинать.

- Сперва бы попробовать, - офицер пару раз взмахнул, примериваясь, своим новым грозным оружием

- No problem, - переводчик сделал знак подающему.

Мяч взрезал воздух. Старлей ухитрился всё же задеть его битой, но, и не зная правил, понял, что упал мяч после удара позорно близко.

- Хрен мы так чего наиграем, - оптимизм офицера улетучивался на глазах.

- Не переживай, Васильич. Давай я на отбив встану, - потянулся к бите Пудов.

- Ага, помню. Ты - деревенский. Ну держи, раз сам втянул в авантюру, - старлей демонстративно отвернулся к трибунам.

За спиной сухо щелкнуло, и зрители неожиданно разразились восторженными криками. Офицер повернулся. Мяч, за которым стрелой мчался американский игрок, каким-то чудом очутился на другом краю поля, а матросы, бережно управляемые на голову возвышающимися над ними поводырями, совершали какие-то сложные перестроения по периметру площадки.

Пришло время следующего броска. Мичман лихо махнул битой, и мяч вообще перелетел поле, ударив в сетку на противоположной стороне. Следующий бросок был отражен не менее удачно. Следующий - также. Трибуны неистовствовали.

- Вот это удар! - подбежал к Василию переводчик, - В нашей команде не каждый может таким похвастаться. И какая реакция! Где же он смог такому научиться?

«В деревне?» - ошарашено подумал Василий, оставив вопрос без ответа.

Игра завершилась. Возбужденный Пудов, окруженный толпой восхищенных американских спортсменов подошел к старлею.

- Васильич, я ж говорил - не переживай, - хмыкнул он, - Подумаешь, битой мяч отбить. Вот поиграли б они в нашей деревне выломанной из забора штакетиной и катушкой от ниток в лапту!

Историю рассказал(а) тов. КДЖ : 22-01-2006 09:42:02

Изменено пользователем Иля

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
bomax   

ну давайте сюда еще всего покровского запостим... его "расстрелять", "расстрелять2" и другое...

кто в армии служил - тот в цирке не смеется!

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
Evgen   
Про армию:

ссылка

Очень рекомендую.Смеялся до слез!Правда это из жизни офицерской.

Спасибо! Приятственно было прочитать ... :)

ну давайте сюда еще всего покровского запостим... его "расстрелять", "расстрелять2" и другое...

кто в армии служил - тот в цирке не смеется!

Ну дык и запостите ... если стоит того ...

-----------------

Хотите сказать что в Армии смешнее?

Дык там смех другой ... скорее сквозь слезы ... :)

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты
bomax   

это три книги!

автор - офицер запаса, подводник с дальнего востока.

у кого есть желание - его книги выложены на либ.ру у мошкова. но юмор оценить на 100% только тот, кто служил.

про смех сквозь слезы... 9 лет служил... после начинаешь с иронией смотреть и оценивать некоторые вещи, которые происходили тогда.

ОФИЦЕРА МОЖНО

Офицера можно лишить очередного воинского звания или должности, или

обещанной награды, чтоб он лучше служил.

Или можно не лишать его этого звания, а просто задержать его на время,

на какой-то срок - лучше на неопределенный, - чтоб он все время чувствовал.

Офицера можно не отпускать в академию или на офицерские курсы; или

отпустить его, но в последний день, и он туда опоздает, - и все это для

того, чтобы он ощутил, чтоб он понял, чтоб дошло до него, что не все так

просто.

Можно запретить ему сход на берег, если, конечно, это корабельный

офицер, или объявить ему лично оргпериод, чтоб он организовался; или

спускать его такими порциями, чтоб понял он, наконец, что ему нужно лучше

себя вести в повседневной жизни.

А можно отослать его в командировку или туда, где ему будут меньше

платить, где он лишится северных надбавок; а еще ему можно продлить на

второй срок службу в плавсоставе или продлить ее ему на третий срок, или на

четвертый; или можно все время отправлять его в море, на полигон, на боевое

дежурство, в тартарары - или еще куда-нибудь, а квартиру ему не давать, - и

жена его, в конце концов, уедет из гарнизона, потому что кто же ей продлит

разрешение на въезд - муж-то очень далеко.

Или можно дать ему квартиру - "Берите, видите, как о вас заботятся", -

но не сразу, а лет через пять - восемь, пятнадцать - восемнадцать, - пусть

немного еще послужит, проявит себя.

А еще можно объявить ему, мерзавцу, взыскание - выговор, или строгий

выговор, или там "предупреждение о неполном служебном соответствии" -

объявить и посмотреть, как он реагирует. Можно сделать так, что он никуда не

переведется после своих десяти "безупречных лет" и будет вечно гнить, сдавая

"на допуск к самостоятельному управлению".

Можно контролировать каждый его шаг: и на корабле, и в быту; можно

устраивать ему внезапные "проверки" какого-нибудь "наличия" - или комиссии,

учения, предъявления, тревоги.

Можно не дать ему какую-нибудь "характеристику" или "рекомендации" -

или дать, но такую, что он очень долго будет отплевываться.

Можно лишить его премии, "четырнадцатого оклада" полностью или

частично.

Можно не отпускать его в отпуск - или отпустить, но тогда, когда никто

из нормальных в отпуск не ходит, или отпустить его по всем приказам, а

отпускной билет его у него же за что-нибудь отобрать и положить его в сейф,

а самому уехать куда-нибудь на неделю - пусть побегает.

Или заставить его во время отпуска ходить на службу и проверять его там

ежедневно и докладывать о нем ежечасно.

И в конце-то концов, можно посадить его, сукина сына, на цепь! То есть

я хотел сказать, на гауптвахту - и с нее отпускать только в море! только в

море!

Или можно уволить его в запас, когда он этого не хочет, или, наоборот,

не увольнять его, когда он сам того всеми силами души желает, пусть

понервничает, пусть у него пена изо рта пойдет.

Или можно нарезать ему пенсию меньше той, на которую он рассчитывал,

или рассчитать ему при увольнении неправильно выслугу лет - пусть

пострадает; или рассчитать его за день до полного месяца или до полного

года, чтоб ему на полную выслугу не хватило одного дня.

И вообще, с офицером можно сделать столько! Столько с ним можно

сделать! Столько с ним можно совершить! Что грудь моя от восторга

переполняется, и от этого восторга я просто немею.

это только предисловие к одной из них :)

НА ЗАБОРЕ

Ночь. Забор. Вы когда-нибудь сидели ночью на заборе? Нет, вы никогда не

сидели ночью на заборе, и вам не узнать, не почувствовать, как хочется по

ночам жить, когда рядом в кустах шуршит, стучит, стрекочет сверчок, цикада

или кто-то еще. У ночи густой, пряный запах, звезды смотрят на вас с высоты,

и луна выглядывает из облаков только для того, чтоб облить волшебным светом

всю природу; и того, на заборе, - волшебным светом. А вдоль забора трава в

пояс, вся в огоньках и искрах, и огромные копны перекати-поля, колючие, как

зараза.

Командир роты, прозванный за свой нос, репообразность и общую

деревянность Буратино, даже не подозревал, что ночью на заборе может быть

так хорошо. Он сидел минут двадцать, переодетый в форму третьекурсника, в

надежде поймать подчиненных, идущих в самоход.

Но ночь, ночь вошла; ночь повернула; ночь мягко приняла его в свои

объятия, прижала его, как сына, к своей теплой груди, и он почувствовал себя

ребенком, дитем природы, и незаметно размечтался о жизни в шалаше после

демобилизации. Утро. Роса. Трава, тяжелая, спутанная, как волосы любимой.

Туман, живой, как амеба. Удочка. Поплавок. Дальше бедное флотское

воображение Буратино, до сих пор способное нарисовать только строевые приемы

на месте и в движении, шло по кругу: опять утро, опять трава, кусты...

В кустах зашевелилось. Муза кончилась. Буратино встрепенулся, как сова

на насесте, и закрутил тем, что у других двуногих называется башкой. На

забор взбиралось, кряхтело и воняло издалека. В серебряном свете луны

мелькнули нашивки пятого курса.

- Товарищ курсант, стойте! - просипел среди общего пейзажа Буратино,

облитый лунным светом, похожий там, где его облило, на Алешу Поповича, а где

не облило - на американского ковбоя.

Пятикурсник, перекидывая ногу через забор, задержался, как прыгун в

стоп-кадре, и вскинул ладонь ко лбу. Теперь в облитых местах он был крупно

похож на Илью Муромца, высматривающего монгола.

- Ага, - сказал он, увидев три галочки. И не успело его "ага" растаять

в природе, как он хлопнул Буратино по деревянным ушам ладошками с обеих

сторон. Хлоп! Так все мы в детстве играли в ладушки.

Природа опрокинулась. Буратино, завизжав зацепившимися штанами,

кудахнулся, пролетев до дна копну перекати-поля. А когда он пришел в себя,

среди тишины, в непрерывном колючем кружеве, он увидел луну. Она обливала.

ГДЕ ВЫ БЫЛИ?

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Да, да, вы! Где вы были?

- Где я был?

Комдив-раз - командир первого дивизиона - пытает Колю Митрофанова,

командира группы.

- Я был на месте.

- Не было вас на месте. Где вы были?

Лодка только прибыла с контрольного выхода перед автономкой, и Колюня

свалил с корабля прямо в ватнике и маркированных ботинках. Еще вывод ГЭУ**

ГЭУ - главная энергетическая установка. не начался, а его уже след простыл.

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Нет, вы на него посмотрите, дитя подзаборное, да, да, именно вы, где

вы были?

- Где я был?

Колюша на перекладных был в Мурманске через три часа. Просто повезло

юноше бледному. А в аэропорту он был через четыре часа. Сел в самолет и

улетел в Ленинград. Ровно в семь утра он был уже в Ленинграде.

- Где вы были?

- Кто? Я?

- Да, да! Вы, вы, голубь мой, вы - яхонт, где вы были?

- Я был где все.

- А где все были?

Шинель у Коленьки висела в каюте; там же ботинки, фуражка. Его

хватились часа через четыре. Все говорили, что он здесь где-то шляется или

спит где-то тут.

- Где вы были?!

- Кто? Я?

- ДА! ДА! ВЫ! - сука, где вы были?!

- Ну, Владимир Семенович, ну что вы в самом деле, ну где я мог быть?

- Где вы были, я вас спрашиваю?!

За десять часов в Ленинграде Коля успел: встретить незнакомую девушку,

совершить с ней массу интересных дел и вылететь обратно в Мурманск.

Отсутствовал он, в общей сложности, двадцать часов.

- Где вы были, я вас спрашиваю?!!

- КТО? Я?

- Да, сука, вы! Вы, кларнет вам в жопу! Где вы были?

- Я был в отсеке.

Комдив чуть не захлебнулся.

- В отсеке?! В отсеке?! Где вы были?!!!

Я ушел из каюты, чтоб не слышать эти вопли венского леса.

Поделиться сообщением


Ссылка на сообщение
Поделиться на другие сайты

Для публикации сообщений создайте учётную запись или авторизуйтесь

Вы должны быть пользователем, чтобы оставить комментарий

Создать учетную запись

Зарегистрируйте новую учётную запись в нашем сообществе. Это очень просто!

Регистрация нового пользователя

Войти

Уже есть аккаунт? Войти в систему.

Войти

Авторизация  

×
Яндекс.Метрика
Лыткарино Online - городской информационно-развлекательный портал, 18+
Контакты | Реклама на сайте
При любом копировании материалов сайта гиперссылка на источник обязательна.